Моральный патруль
Шрифт:
Девушка из благородных, примерно моих лет, в белых перчатках собирала луговые цветы, тихонько напевала, и ведь – беспорядок, меня не замечала за моим поиском вдохновения, иначе не пела бы, потому что благородной девице, погруженной в добродетели, целомудрие, не полагается петь в присутствии посторонних мужчин; разве что — официально, на конкурсах песни или при сборе маточного молочка пчёл.
Я степенно подошёл, присел в куртуазности, два раза сделал плезир, пером со шляпы подметал перед девушкой луг, и тут она меня заметила – чудо на двух ногах и с удивительно целомудренным (белый)
«Ах! Вы меня конфузите до непристойности, граф!» – девушка смутилась, озадачилась, даже, кажется, что в сердце её проникла холодная сосулька недоверия ко мне, но душевная доброта, что служит и могильщикам и прекрасным матерям, отворила душу; девушка – я узнал в ней маленькую графиню Антуанету де Жаккар, схожую по чертам с синими облаками над лугом.
Графиня нашла в себе силы и добродетель: присела в реверансе, причем так удачно, что кокарда за прилежание по наукам изящным светила мне прожектором в левый глаз.
Я отметил кокарду и поздравил себя со встречей с премилой соседкой – имения наших родителей граничили, и нет утешения в том, что случались передряги, когда приезжие акробатки купались в озере с карасями моего батюшки, а затем загорали без всех одежд на лугу батюшки Антуанеты де Жаккар.
«Я собирала луговые цветы для натюрморта, граф Онегин Педро фон Геринг, и нет моей особой вины, что вы оказались рядом, должно – по зову сердца к романтике – так кукушечка тянется к яйцам дрозда.
Яйца! Не вымолвила ли я неприличное слово «яйца» граф?
Я очень молода, дитё, и вы – дитя, поэтому мы не знаем подоплёки многих слов, очень много от нас сокрыто рублями и сплетнями, особенно о мнимых каторжниках, которые падают из летающей тюрьмы.
Позвольте, я удалюсь, потому что не пристало молодой морально устойчивой девушке, девочке находиться рядом с мужчиной, пусть соседом, пусть возвышенным и благородным, но… правила этикета и приличия запрещают мне, иначе на моей чести появятся несмываемые гудроновые пятна людской злобы!
Я нарисую портрет с вашим лицом среди листьев сочного лопуха, граф!»
«Дон Хуан! Дон Хуан их пьесы осудил бы меня за вероломство, схожее с вероломством волка на псарне! – я снова склонился в плезире, будто выискивал в траве меч-кладенец из сказки князя Набуки Вальтасара. – На нас не падёт людская хула, потому что мы, как вы изволили выразиться, графиня, дети, а детям открыт весь Мир, и все шалости нам дозволены, вплоть до малевания Солнышка чёрной краской.
Модно!
Я нашему коту сэру Тому на белые пятна наложил чёрного гуталина – потрясающе красиво и художественно вышло, словно я уже окончил Академии высшего рисовального искусства!»
«Ах! Кот! Ах, в черных пятнах гуталина, как кочерга из романтического повествования графини де Сад! – графиня Антуанета де Жаккар подпрыгнула, хлопала в ладошки, мило сучила тонкими кузнечиковыми лапками. – Потешно, клоунада!
Вы говорите, что нам многое дозволено, оттого, что мы младые озорники, словно ветер весенний колышет березовую листву!
Тогда – догоняйте меня, граф Онегин Педро фон Геринг!
Я –
Графиня Антуанета де Жакар синицей ринулась в заросли можжевельника, затем оленихой пробежала через кусты роз; я не поспевал за длинноногой графиней, тяжело дышал, укорял себя в недостаточном внимании к физкультуре, два раза падал, но героически поднимался – и сила меня поднимала, потому что я написал ранее поэму о героях бегунах.
Наконец, озорная графиня остановилась у ручья, встала на четвереньки, мемекнула, словно козочка на выставке золотого руна, лакала водичку, а я с ужасом и внутренним содроганием отметил, что бОльшая часть платья, панталончиков и других частей одежды графини Антуанеты де Жакар остались на кустах, а девушка только в нижнем белье, да и то – изрядно потрёпанном кустами.
Если бы я вошел в то время в зрелые лета, то сгорел бы от стыда за себя и за морально устойчивую графиню – так сгорает рукопись в печке генерала Альберта фон Гоголя.
Но, повторяю, мы – дети, и детские шалости не знают преград и автостопов в виде рванного белья.
«Вы, граф, жалели меня, поэтому не догоняли! Нарочно!
Благородно и возвышенно, граф!
Я посвящаю вас в рыцари холста и мольберта!» – графиня Антуанета де Жакар шутливо ударила меня беличьей кистью в правый глаз – почётно и приятно, будто я на золотом троне восседаю.
Я не разуверил графиню (белое тело светило в прорехи в нижнем белье), не сказал, что не догнал по причине немощности и слабости в коленках, а вовсе не из-за благородства; даже уверил себя, что догнал бы, но благороден, поэтому позволил девушке добежать до спасительного серебряного ручья.
«Графиня, давайте устроим наш детский секрет на много-много лет, даже тревога и дикий адский огонь не потревожат наш секретик с цветочком ромашки. – Я предложил и тотчас начал руками рыть землю, не могилу себе рыл, а – достояние! – В ямку положим цветочек, сверху – стёклышко, а затем земелькой обратно присыплем, словно похоронили поэта на берегу реки Новаямисисипи.
Графиня Антуанета де Жаккар, позвольте, стёклышко из вашего изумительного лорнета работы мастера барона Гуччи.
Стеклышком мы, словно канализационным люком, прикроем ромашку в ямке – наш секрет, более важный, чем секреты изготовления краски для праздника пейсах!
Через сто лет, или через тысячу, обремененные Правительственными наградами за достойный вклад в искусство, мы вернемся на луг детства, отроем секрет, извлечем погрызенную ромашку и припадём к фонтану её наслаждений потухшими старческими губами, в которых теплятся поцелуи!»
Графиня с готовностью выбила стёклышко из лорнета, протянула мне, а затем рыла и рыла со мной землю, углубляла ямку, уже достойную бурого медведя; в грязи, но счастливые и бодрые, оттого, что – детство.
Секрет не получился, оттого, что, примерно на глубине моего роста, мы наткнулись на сундук с золотыми монетами – не так много, чтобы обеспечить достойную жизнь художнику или музыканту, но достаточно для покупки трёх карет, в том числе и с реактивной сатанинской тягой.