Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Третья
Шрифт:
Лёха внимательно осматривал снаряжение, которое диверсанты утрамбовывали в «Шторьх», когда его взгляд зацепился за странный пулемёт. На первый взгляд он был похож на авиационный вариант пулемёта «Максим».
Вместо массивного кожуха водяного охлаждения стояла рубашка воздушного охлаждения с характерной овальной перфорацией. А вот задняя часть явно отличалась — там красовалась, по сути, ручка от винтовки с ложей, прилепленная к корпусу. И вместо стандартных «максимовских» колёс и щитка были раскладные сошки.
Он
— А это что за зверь? «Максим», которого решили посадить на диету?
Старинов, возившийся с каким-то тюком, повернул голову, взглянул на оружие и слегка удивился:
— А ты что, никогда не видел?
— Да вот как-то не доводилось, — Лёха поднял бровь. — ДП стандартный или «Максим» видел, конечно, а не эту помесь ежа и ужа.
— Это же пулемёт Максима-Токарева, — спокойно пояснил Старинов, постучав пальцем по кожуху ствола. — Токарев доработал стандартный «Максим», облегчил его, переделал охлаждение — теперь без водяной рубашки.
— А ручка от трёхлинейки? — Лёха ткнул пальцем.
— Откуда взяли ручку, мне не известно, но так удобнее и таскать, и держать, — ухмыльнулся Старинов. — Пехотный вариант.
Лёха с сомнением покрутил головой:
— И как он?
— Ну, как стандартный «Максим» — поливать огнём, как из шланга, лучше не рисковать, но ленту отстреливает без проблем.
Тут вмешался один из испанцев, высокий, загорелый мужчина с густыми усами. Он говорил с сильным акцентом, но вполне понятно:
— Muy bien, amigo! Хорошая штука! Лёгкий, хороший темп стрельбы, но сильно греется!
— А магазины? — продолжал интересоваться Лёха.
Старинов ухмыльнулся:
— Ленты, как у обычного «Максима». В комплекте идёт на пятьдесят или сто патронов барабан, но мы используем стандартные на двести пятьдесят… — он сделал выразительное лицо.
— Si! И на сошках удобнее. А можно и с рук стрелять — в бою, особенно если нужно стрелять и быстро убегать!
Лёха усмехнулся:
— Ну, в нашем случае, скорее стрелять и взлетать.
Испанцы заулыбались, а Старинов кивнул.
Середина июня 1937 года. Советское представительство, Отель «Палас», самый центр Мадрида.
Лёха понял, что начинается самое весёлое в тот момент, когда Надя третий раз за вечер на него накричала, хотя сам он был вроде бы ни при чём.
Сначала она возмущалась, что он не поужинал. Потом раздражённо высказалась, что он заставляет её волноваться. А теперь, когда он всего лишь заикнулся про ночной вылет, её просто взорвало.
И тут до него дошло.
— Так… — протянул он про себя, косясь на её разъярённое лицо. — Кажется, скоро у неё эти самые дни…
Он не произносил это вслух, потому что любая попытка объяснить женщине, почему она нервная, приводит только к новым ударам по своей
Лёха попытался её обнять, но она оттолкнула его, не давая себя тронуть.
— Не трогай меня! — её губы дрожали. — Ты просто делаешь, что хочешь! А я потом с ума схожу!
— Ты мне даже не сказал! — продолжала возмущаться Надя. — Я должна была узнать случайно?!
— Надя…
— Нет, Лёша! Ты просто решил и всё! Ты делаешь, что хочешь, а я потом переживай, жди, думай, вернёшься ты или нет!
Лёха тяжело вздохнул.
Вот что делать с женщиной в такой момент?
Спорить с ней бесполезно — она не просто не слышит ничего вокруг, а ещё и восприятие окружающей действительности стоит на полной блокировке.
Успокаивать словами? Признавать несуществующую вину? — Только больше разозлится.
Да и не чувствовал Лёха за собой никакой вины. Ну, вот чтобы так прямо недавно — точно не чувствовал.
Воспользовавшись знаниями разума из прошлой жизни, он сначала заставил себя перестать реагировать на все её обиды и зацепки. Потом начал про себя ржать над её претензиями. Потом начал ржать вслух, чем заставил молодую женщину замереть в полной прострации.
Он не стал тянуть.
Просто схватил её, притянул к себе и, пока она ещё пыталась что-то сказать, накрыл её губы поцелуем.
Она сначала дёрнулась, будто собиралась оттолкнуть, но потом… потом злость начала перегорать. Она сделала бровки домиком и зашмыгала носом.
— Ты сволочь, Хренов… я же тебяяя так люююблююю… — заныло то, что было тигрицей ещё три минуты назад.
— Я знаю… — он провёл рукой по её спине, успокаивая.
— Я не хочу, чтобы ты уход-и-и-ил… — она заскулила в его руках, пуская слёзы.
— Я тоже. — наш товарищ был лаконичен и занят делом.
Она дрожала, и Лёха чувствовал, как злость медленно перегорает, оставляя только напряжение и жар.
Ещё пару секунд — и стало уже неважно, почему она на него злилась.
Середина июня 1937 года. Аэродром Алькала, пригород Мадрида.
Лёха сидел в кабине, чуть наклонившись вперёд, напряжённо вслушиваясь в работу двигателя. Немецкий «Шторьх», всё ещё с франкистскими опознавательными знаками, забитый до отказа, тяжело выруливал по аэродрому, как ослик, навьюченный мешками.
Позади, в тесноте салона, утрамбовались Старинов и один из испанцев — молчаливый партизан, представившийся как Мигель. Они сидели на мешках с грузом, стараясь не шевелиться. Изначально восприняв это как приключение, они начали шебуршиться по кабине, заглядывая в окна. Нервный Лёха не сдержался и рявкнул на них как следует, предупредив, что если они испортят ему балансировку, то влепятся в землю и никуда не полетят.