Московское золото и нежная попа комсомолки. Часть Третья
Шрифт:
Лёха не нашёл, что можно возразить по существу на такую точку зрения и сосредоточился на полёте.
Светила полная луна, серебристым светом заливая равнины и холмы. Под ними молочно-серыми пятнами расстилались поля, между которыми извивались тонкие линии дорог. Вдалеке, темнея глухими провалами, угадывались леса и перелески.
На подлёте к аэродрому наш оператор доставки снова дал круг, старательно обходя аэродром франкистов. Там где то стояли патрули, и оставалось надеятся, что никто не заметил летающий в небе силуэт.
Где-то левее, за холмами, спал город Авила, превращенный
Выйдя в район высадки, Лёха начал делать плавные круги, стараясь разглядеть пару огоньков, но пока кроме темноты за бортом он ничего не мог увидеть.
Мотор глухо тарахтел, тяжёлый запах горелого бензина уносился прочь от самолётика. Лёха ощущал, как напряжение разливается в воздухе и кабина заполняется опасностью — слишком долго они тут крутятся.
Внезапно по плечу его начал бить Рауль.
— Туда! Разворачивайся! Туда! — испанец махал рукой куда-то в правую сторону от полёта.
Лёха резко развернулся, всматриваясь в темноту.
И тут он увидел их. Два еле заметных красных огонька мерцали внизу, словно глаза какого-то зверя, притаившиеся в ночи.
«Ну наконец-то!» — облегчённо выдохнул пилот, строя заход на посадку.
По сравнению с посадкой на дорогу прошлой ночью, здесь его мотало и трясло, как экскременты человеческой жизнедеятельности в проруби. Зубы клацали, и он мечтал сказать этим двум товарищам всё, что думает об их умственных способностях, раз они смогли найти такую «прекрасную» полосу для посадки.
Лёха яростно работал штурвалом и педалями, пытаясь удержать самолёт на посадочной прямой. Но мелкие кочки и неровности подбрасывали их так, что Рауль, наконец-то перестав улыбаться, перешёл на испанскую ненормативную лексику, отчаянно цепляясь за мешки с динамитом.
Самолёт трясло и болтало так, что казалось, он вот-вот развалится на запчасти. Колёса то и дело подпрыгивали, теряя сцепление с грунтом, а каждый новый удар по шасси отдавался в позвоночник гулким эхом тревоги.
«Главное — не перевернуться. Главное — не слишком резко. Главное — не рвануть к чёртовой матери вместе с этим самолётом, динамитом и вообще всей затеей!» — как заклинание проговаривал он слова.
Лёха выдохнул сквозь стиснутые зубы, не сразу осознавая, что посадка окончена.
Фейерверка не случилось.
Он закрыл глаза на секунду, позволил сердцу сбавить бешеный ритм, а потом резко поднял голову и посмотрел вперёд.
Из темноты к самолёту уже бежали две фигурки.
Вторая половина июня 1937 года. Аэродром франкистской авиации не далеко от города Авила.
Гауптман, что в нормальной табели о рангах соответствует капитану, Хервиг Кнюппель покачивался на стуле, закинув ноги на деревянный ящик и глядя на тёмное небо над Авилой. Жаркий день незаметно уже перешел в душный и какой то липкий вечер, воздух всё ещё стоял неподвижно, накрывая лагерь вязким, тяжёлым маревом.
* * *
Что бы понять состояние души гауптмана надо бы сделать небольшое лирическое отступление. Капитан совершенно искренне возмущался своими родителями.
В училище приятели очень быстро осознали комичность ситуации и, скрестив имя и фамилию, придумали прозвище, которое, к ужасу Кнюппеля, прилипло к нему намертво.
Herr-Wumms-Knupps — В адаптации для русского читателя скоре ближе к Хер Бац-Бац или, тут автор проявляет некоторую вольность в переводе, — ЖеПе Колотушка.
Сначала он пытался сопротивляться, дрался, возмущался, даже пытался придумать себе другое прозвище — но было поздно. Стоило ему появиться в коридоре, как кто-то обязательно ухмылялся, хлопал его по плечу и радостно восклицал:
— Хервиг, ты ли это, ЖеПе Колотушка?!
Это имя преследовало его повсюду. В училище, на фронте, в казарме, даже в госпитале однажды медсестра, к которой он подкатывал не без надежды на взаимность, не сдержав улыбки, спросила:
— Так вы тот самый Жопоголовая Колотушка?
* * *
Неделю назад Кнюппель и представить не мог, что окажется здесь, командующим эскадрильи в испанской глуши. Повышение пришло внезапно, даже слишком внезапно. Удивительно, но ему не пришлось никого подсиживать — место просто освободилось само собой.
Его предшественника вызвали в Берлин, и судя по тому, как резко и бесцеремонно, вряд ли для того, чтобы вручить награду.
Два потерянных новейших истребителя! И оба «Мессершмитта» исчезли не пылу сражения или по отказу техники. Нет, Потеряны совершенно идиотским образом.
Плюс один угнанный транспортный самолёт. Новейший «Шторьх»! Их всего тут летает штук пять.
Такого не прощают.
Он не знал всех деталей, но догадывался, что в Берлине теперь задают острые вопросы, на которые отвечать физически неприятно. Возможно, даже больно. Кнюппель поёжился, представив иглы под ногтями. Пусть даже это были преувеличенные страхи, но слишком уж живо в сознании всплывали рассказы о методах гестапо.
Он не собирался повторить путь своего предшественника, а эта возможность должна была стать трамплином в его карьере. С первого же дня он взялся за работу. Испанцы и итальянцы представляли собой братскую смесь хаоса и самоуверенности. Немцы, подчинённые ему, были вольны, как бесшабашные студенты.
Теперь всё должно было измениться.
В отличие от многих, Кнюппель до занудности всерьёз относился к дисциплине и порядку. Он лично обошёл ангары, проверил технику, не чураясь залезть в самые грязные и дальние места, пересчитал боеприпасы и устроил своим пилотам головомойку, от которой даже гестапо нервно бы курило в углу.