Московское золото или нежная попа комсомолки. Часть Вторая
Шрифт:
Кузьмич не подвёл. Его крупнокалиберный пулемёт загремел, и очереди тяжёлых американских пуль пошлись по мотору и обшивке мессера, разрывая её в клочья.
Мессер дернулся, крутанулся через крыло и свалился в крутое пике, уходя из-под обстрела. Беспорядочно кувыркаясь, немецкий истребитель понёсся к земле, оставляя за собой густой дымный след…
Лёха добавил тяги моторам и потянул штурвал вправо, их СБшка неохотно вышла из виража и легла на курс к родному картахенскому аэродрому.
Лёха сделал несколько пологих виражей, давая экипажу увидеть конец мессера.
— Взрыва
Спустя сорок минут, приземлившись и сдав плёнку на проявку, Лёха и Яков Владимирович обсуждали случившееся.
— Нет, ты видел?! — Смушкевич буквально подпрыгивал от эмоций, как будто забыв, что всего минуту назад смерть прошла в опасной близости. — Новые Мессершмитты! Как он нас обошёл! И по высоте, и по скорости!
— Яков Владимирович, ну что вы хотите! — устало отозвался Лёха, всё ещё сжимая пилотский шлем в руках. — Одномоторный истребитель всегда будет быстрее и манёвреннее бомбера, как ни крути. Нам нужно переходить на полёты с истребительным прикрытием. И срочно. — говорил он без пафоса, как если бы просто повторял давно известную истину.
— Да наш И-16 его порвёт, как Тузик грелку! — не унимался Смушкевич, всё ещё увлечённый своими размышлениями.
Лёха чуть улыбнулся, но спорить не собирался. Он устало кивнул, лишь добавив:
— Наш «Ишак» хорош, Яков Владимирович, не спорю. Вертлявый, маленький, но понимаете… он короткий, лобастый, с мотором воздушного охлаждения. Лобовое сопротивление большое. Манёвры в горизонтальной плоскости он отрабатывает отлично, а пикировать умеет плохо. Во всяком случае, сильно хуже немца. А пикирование — это атака, а виражи — это всегда оборона. И тут разница в том, кто будет навязывать рисунок боя. Плюс у «мессера» рация, закрытая кабина, автоматика управления… у нас такого пока нет. — Он говорил спокойно, но чуть отрешённо, разглядывая в небе остатки облаков, — как вам, к примеру, внутренняя связь у нас? Можно понять ситуацию и действовать как единое целое.
Лёха залез на крыло, осматривая пробоины. Цепочка аккуратных дырочек расползлась по левой консоли крыла. Семь отверстий — винтовочный калибр. Он провёл пальцем вдоль металла, не глядя на начальника.
— Вот смотрите, — продолжил он, указывая на одну из пробоин. — Правее метр — и прощай, мотор. Тогда бы вопрос, кто сегодня пил бы шампанское, был бы очень интересным.
— Вот вы сегодня прочувствовали каково обороняться с «Браунингом»? — усмехнулся он, поднимая глаза на смущённого Смушкевича. А если бы на семи километрах высоты, да в открытой кабине при минус сорока отстреливаться куда-то из пукалки имени Дегтярёва…? Много бы мы навоевали? Это нам, думаю, ещё неопытные немецкие пилоты попались. Даже к нам, после всех наших доработок, подходи со слепых зон — вон хоть из-под хвоста — и расстреливай спокойно, как на выбор!
Смушкевич заулыбался, махнув рукой:
— Буду требовать, чтобы такие турели поставили на все наши самолёты!
Лёха фыркнул и посмотрел на товарища командира с лёгкой иронией:
— Это надо стандарт вводить, чтобы конструктора в погоне за выигрышем скорости не пытались всякое дерьмо протолкнуть…
Эта мысль повисла в воздухе, как диагноз. Лёха тихо слез с крыла и оживил обстановку напоследок:
— Вам, Яков Владимирович, нужно вписать в лётную книжку четверть от сбитого «мессера»! — не удержался от подколки Лёха, развлекаясь от придуманной Смушкевичем же системы подсчёта сбитых самолётов, — мне, как командиру воздушного судна, прикалывался Лёха, причитается половина «мессера» и половина вам с Кузьмичом пополам — итого получается ровно четверть «мессера»!
— Извините, Яков Владимирович, пойду Кузьмича догонять!
Смушкевич ещё что-то говорил о доработках и манёврах, но Лёха уже направился прочь, чувствуя знакомую тяжесть в теле. Он знал, что такие разговоры ещё не раз повторятся, а вот усталость всё равно никуда не денется.
Начало января 1937 года. Аэродром Лос-Альказарес.
После почти трёх дней, проведённых вместе, Наденька уехала в Барселону. Лёха загрустил. Он привык к её весёлому нраву и горячему телу и теперь откровенно хандрил.
Весёлая и безотказная, она сделала Лёхину жизнь светлее, ярче и, что уж там говорить, удовлетворённее в этой далёкой стране. С ней всё казалось проще и теплее, а жизнь — чуть более яркой и насыщенной. Теперь, без неё, Лёха чувствовал пустоту, с трудом прогоняя мысли о её озорной улыбке и мягком теле, которое так поднимало ему настроение.
— Жениться, что ли? — вдруг в Лёхином мозгу возникла шальная мысль. — Свят, свят, свят! — на всякий случай, сплюнул он три раза через левое плечо.
К концу недели на аэродром прилетел Павел Рычагов, и вся команда оживилась, готовясь отметить его недавнее награждение званием Героя и орденом Ленина. Собрались все — и лётчики, и механики, и даже новички, толком не знавшие Рычагова, но уже уважавшие его за смелость.
— Пойду, сыграю, — сказал он с ухмылкой, как всегда, в своём стиле. Аккордеон, как только он его достал, стал для всех приглашением в мир праздника.
Лёха, не теряя случая поддержать веселье, достал свой аккордеон и начал играть. Вечер проходил бурно, и Лёха исполнял песню за песней по любому заказу, с улыбкой подыгрывая окружающим.
— Лёха, ты как всегда! — выкрикнул кто-то из механиков, и все снова разразились смехом.
Музыка и шум на аэродроме немного разогнали его грусть, помогая вновь ощутить радость, хотя бы на этот вечер.
Как ни странно, октябрьский разговор с Кузнецовым дал результаты. На Лёхином родном аэродроме появилось звено И-15, в составе которого были как испанские, так и советские лётчики. Кроме того, установили несколько новых зенитных батарей, что значительно усилило противовоздушную оборону базы. Казалось бы, всё стало надёжнее и безопаснее, но реальность быстро показала свои нюансы.