Московское золото или нежная попа комсомолки. Часть Вторая
Шрифт:
На пару дней, выделенных для лечения товарища, Лёха и Наденька будто позабыли обо всех своих обязанностях, полностью отдавшись веселью и друг другу.
Раз не было полётов, Лёха летал на ней, как на крыльях. Бар, пляж, маленькая Лёхина комнатка, и снова танцы — им было плевать на поганую погоду, они жили так, словно завтра не существовало.
— Лёша, ну давай ещё по одной! — звенел её голос где-то у стойки, пока она, смеясь, размахивала полупустым бокалом.
— Надька, ты что, испанцев перепить хочешь? — он качал головой, но уже протягивал бармену купюру:
Она смеялась так заразительно, что все вокруг невольно оборачивались. Её яркое платье, задорные жесты, сияющий взгляд — она будто освещала всё вокруг.
— А ты веришь, что сны сбываются? — доверчиво заглянула она ему в глаза.
— Конечно, верю, — удивлённо ответил Лёха, когда они зашли в его квартирку.
— Ну что ты тогда стоишь, срочно раздевайся! Уже тридцать минут прошло, а мы ещё ничего не делаем!
На следующий день Лёха выпросил старенький мотоцикл у коменданта аэродрома, обещая в случае поломки отдать свой, чем испарил его скепсис по поводу своего состояния, и они рванули в Аликанте.
— Держись крепче за талию! — крикнул он, заводя мотор.
— С тобой, Лёшенька, я хоть в зад, хоть вперёд! — закричала Наденька, ухватив его за попу, прижимаясь к его спине, обхватив его руками и ногами, изображая из себя небольшой рыжий рюкзачок.
Ветер рвал её волосы, а Лёха нарочно выворачивал руль так, чтобы заставить её визжать от восторга. На пляже они кидались друг в друга песком, как дети, а потом сидели у воды, пили дешёвое вино из бутылки и смотрели, как солнце медленно тонет в море.
— Знаешь, ты даже тут, в этой чужой стране, умудряешься быть… — она замолчала, задумчиво глядя на него.
— Каким? — он приподнял бровь.
— Смешным, — рассмеялась она и, ловко уворачиваясь от подзатыльника, бросилась на песок.
Вечером они танцевали в маленьком кафе, где сначала надрывался патефон, а потом малюсенький оркестр из трех человек играл сальсу. Музыканты перебирали струны гитар, аккордеон выводил затейливую мелодию… Нынешнее тело, никогда толком не умевшее толком танцевать, было отдрессировано сознанием из будущего, и он врезал сальсу, ловко ведя рыжее смеющееся создание, задорно двигавшее бедрами.
— Ты вообще слышал о ритме, Лёша? — поддевала она его.
— При моем весе это проблемы окружающих! Как я могу наступать на ноги? Это не я! — огрызался он с ухмылкой.
— Ну-ка, давай, покажи мне, что у тебя есть! — Наденька тянула его за руку, и вскоре они уже кружились по маленькой танцплощадке, смеясь до упаду.
Последней ночью они сидели на крыше какого-то полуразрушенного дома, смотрели на звёзды и молчали.
— Эх, Лёша… — вдруг выдохнула она. — С тобой так хорошо, даже страшно.
— Чего страшно-то? — он посмотрел на неё из-под ладони.
— Что потом всё это закончится, и будет пусто. — Она посмотрела на него серьёзно, без тени своей обычной улыбки.
— Глупости говоришь, Наденька. Я таких, как ты, не отпускаю. — Лёха попытался пошутить, но голос выдал его. Он и сам уже боялся того, как будет без неё.
Вечером
Ночью Лёха был совершенно внезапно разбужен разбушевавшейся подругой:
— Просыпайся! Наглый лентяй! Просыпайся немедленно!
— Что случилось? Три часа ночи! — спросонья Лёха не мог понять, что стряслось и куда бежать.
— Голова прошла! Тюфяк бесчувственный! Никакого уважения к головной боли! — недовольно ответила рыжая, ловко залезая на него сверху.
Утром Лёха пошутил над растрепанной и не выспавшейся, и от этого похожей на мелкую огрызающуюся ведьмочку, Наденькой:
— Не с той ноги встала… Не на ту метлу села… ещё и летишь не в ту сторону!
— Вот это ты зря сейчас сказал, Хренов! — она притворно сдвинула брови и запустила в него подушкой.
Эта неделя стала для них обоих ярким, сумасшедшим вихрем, который затем унес их в разные стороны, оставив лишь запах вина, секса и лёгкое послевкусие и ностальгию.
Самый конец декабря 1936 года. Гранада, Малага, Севилья и Таблада
Вернувшись на аэродром после двух дней загула с Наденькой, Лёха попал прямо в лапы Якова Владимировича. Товарищ, самый главный республиканский авиационный начальник, уже был одет в комбинезон и общался с Кузьмичом около готового к вылету самолёта. «Бандура» была заправлена плёнкой и готова к съёмке. Верный себе испанский техник подвесил пару дефицитных пятидесятикилограммовых бомб горизонтально на центроплан.
— О! И самый главный руководитель всей воздушной разведки пожаловал! — усмехаясь, произнёс Смушкевич.
Лёха даже не повёл бровью на такие подколы с явно читаемым подтекстом. Он невозмутимо отдал команду:
— Построились! — и, получая несказанное удовольствие, провёл предполётный инструктаж товарищей Смушкевича и Кузьмича.
Самолёт вырулил на взлётную полосу и, взревев двигателями, отправился навстречу новым приключениям. На трёх километрах высоты Лёха отдал команду, и экипаж надел кислородные маски — их самолёту предстояло залезть почти под самый потолок своих возможностей.
Сегодняшний рейд, по «просьбе» Смушкевича, предполагался одним из самых длинных. Взлетев с родного аэродрома под Картахеной, самолёт пошёл на запад, в район Гранады, где франкисты недавно заняли город и явно планировали развивать наступление. Затем предполагалась посадка на аэродроме Малаги, который мятежники почти окружили.
Обещанный Смушкевичем обед в Малаге был неплох, и после заправки самолёта топливом и маслом начальник попросил пройтись над Севильей и аэродромом в Табладе.
Вторая часть рейда давалась даже молодому Лёхиному организму нелегко — попа приняла форму парашюта, руки устали, но больше всего затекала спина. Обречённый конструктором Туполевым сидеть по стойке смирно, с почти вертикальной спинкой сиденья, к концу трёхчасового полёта Лёхина спина начинала скандалить и подавать своему хозяину тревожные сигналы.