Моторы заглушили на Эльбе
Шрифт:
— Говорим: «Даешь Берлин!» А каков он — я даже не представляю, — признался молодой боец, который сидел на броне, облокотясь на пушку.
— Поживешь — увидишь, — ответили ему.
— Если, конечно, доживешь, — усмехнулся сержант Григорий Шумигай.
— А я умирать не собираюсь, — с вызовом произнес молодой солдат.
— Смерть не спрашивает — кто собирается, а кто нет. Как раз и косит тех, кто не собирается.
— Не стращай зря парня, — вступил в разговор старшина Сытытов. — Вот увидишь, обязательно доживем да победы… А что касается Берлина, то он мне действительно
— А я вот о чем думаю, — вслух размышлял сержант Плясухин. — Как все же там встретят нас? Ну Гитлер, Геббельс, эсэсовцы и всякая прочая фашистская погань — ясное дело, не пирогами встретят. А как сам народ?.. В Польше, например, все было понятно: улыбки цветы, рукопожатия, радость людей… А там, в Германии?..
— Там тоже дело ясное. Если и будут улыбки, цветы — все равно не верь. Все одно — фашисты, и бить их надо всех подряд, — хмуро заметил Шумигай, настроенный явно враждебно ко всему, что имело отношение к Германии.
— Как это «подряд»? А женщины, дети и вообще — невоенные? Их за что же?! — недоуменно воскликнул сидевший рядом с Шумигаем дядя Костя. Его кухня следовала на марше за батареей. Раздав на привале обед он решил побыть с солдатами.
Григорий вскочил. Глаза его вспыхнули. В это время Тавенко притормозил, и Шумигай, потеряв равновесие, шлепнулся на броню. Но это не остудило гнева сержанта. Наклонясь к собеседнику, он яростно выдохнул:
— А наши перед фашистами чем провинились?.. Мало того, что пришли, гады, непрошеными, мою родную деревню спалили, людей в рабство загоняли, расстреливали и вешали, живьем в огонь бросали. Марию, жену мою, расстреляли, дочек Аннушку и Валю по миру пустили, они с голоду померли… За что, я спрашиваю?! Видно, твое сердце отходчивое, а мое — в кровоточащих ранах. И потому пощады от меня им не будет!..
Шумигай нервно снял висевший на груди автомат, стиснул его в руках, готовый в своей лютой ненависти к врагу, казалось, на все.
Бойцы умолкли, хорошо понимая состояние товарища. Каждое слово Шумигая — сама правда. И все же сознание им подсказывало: нельзя поступать так, это было бы несправедливо!
— Гитлеровцев с нами и сравнивать незачем, — разъяснял Григорию старшина Сытытов. — Они фашисты. А мы — советские люди. И строй у нас иной, на любви и уважении к человеку основан. Да и там, в Германии, не все фашисты.
— Я тоже не могу полностью согласиться с Шумигаем, — сказал дядя Костя. — Если враг поднимет руки, мы не станем вот так, без разбора, всех ставить к стенке. Суд разберется: кого на виселицу, кому пулю в лоб, а кому и меньшее наказание. О стариках, женщинах и детях и говорить нечего: их, безусловно, пощадить надо.
— Ты, старик, как я вижу, газет не читаешь, — не сдавался Григорий. — Как же в таком случае ты соображаешь насчет заметок Ильи Эренбурга. Он не делит немцев на виноватых и невинных, как ты.
— То было время, когда захватчик топтал нашу землю. Озверелых пришельцев делить на «плохих» и «хороших» было незачем.
Впереди затрещали выстрелы: походное охранение, встретив противника, завязало бой. Колонна передового отряда разделилась вправо и влево от шоссе. Солдаты на ходу соскакивали
Блуждающая группа гитлеровцев, каких в то время было, много, сопротивлялась недолго. Пленив ее остатки, передовой отряд свернулся в колонну и тронулся дальше.
Вдали гремел большой бой. Туда летели наши бомбардировщики. Их сопровождали истребители. Вражеская авиация при этом в бой не вступала. Но если кто-либо из наших отставал или группа была небольшая — из двух-трех самолетов, — неизменно появлялись «мессершмитты» и разгорался поединок… И когда подбитый враг, объятый пламенем, падал на землю, ликованию наших солдат не было предела.
Фронтовые обстоятельства нередко ставили во главу угла нашей работы, на первый взгляд, отнюдь не самые важные вопросы. Так получилось и на этот раз.
— Меня снова волнует горючее, — заговорил со мной Колобов. — Скоро Познань, за город идет бой. Нам двигаться дальше, а горючего осталось на один переход. Хочу опять просить тебя, Василий Терентьевич: проскочи в тылы. Сколько ни есть там бензина — немедленно тащи его к батареям. А то, боюсь, без нас пересекут границу Бранденбургской провинции. Вот позор будет — остановиться у самых ворот Германии из-за отсутствия горючего.
Я сам не меньше его был озабочен создавшимся положением, поэтому, не мешкая, пересел в штабной «газик» и укатил в тылы.
Батареи остановились. Второй день М. И. Колобов доносил начальству: «Полк сосредоточен у Бернатки, приводит себя в порядок. В строю 12 самоходок, в ремонте — 4, сгорело в предыдущих боях — 4, на армейском СПАРМе— 1. Бензина нет». [24]
— Нет бензина! — вздыхал он, подписывая очередную оперативную сводку.
Возвратившись с цистернами, я застал полк на юго-восточной окраине Познани.
— В самый раз! — встретил меня Колобов. — Противника в Познани приказано добивать армии Чуйкова и 91-му стрелковому корпусу нашей армии. Главные силы 69-й армии продолжают преследование: Франкфурт-на-Одере, Берлин… Гвардейская стрелковая дивизия ушла уже далеко вперед.
24
ЦАМО. Ф. 1205 сап. Оп. 83 740. Д. 6. Л. 44.
— Увы, порадовать вас нечем, — сказал я Колобову. — Собрал все, что было. Ждатъ прибытия машин, уехавших на базу, не стал. В общем, горючего хватит только для двух батарей.
Заправив самоходки 1-й и 2-й батарей и пополнив их до штатной численности машинами из других подразделений, мы тронулись в путь и догнали передовой отряд. Он вел бой на реке Обра за город Штрезе.
Река была заболоченная, с лесистыми берегами. Естественные препятствия дополнялись многочисленными траншеями, дотами, противотанковыми рвами и ежами. По показаниям пленных, противник стянул в укрепрайон охранный батальон и сводный батальон курсантов военных училищ, самоходные орудия. Только гарнизон Штрезе насчитывал свыше 500 пехотинцев при двух самоходных орудиях, 5 артиллерийских и 10 минометных батареях. Много было фаустпатронов.