Моя Чалдонка
Шрифт:
— Всем отрядом, а сам первый вылез. И не подумал посоветоваться.
— А чего тут советоваться, если помощь фронту.
— Эх, ты…
«Сейчас, наверное, гусеницей обзовет», — почему-то подумал Володя. Но ошибся: Нина не обозвала его никак, просто отмахнулась газетой.
— Эх, ты… Разве ты поймешь!
— Чего не пойму?
— Ничего! Лучше уж тайнами своими занимайся… Вместе с Тамаркой!
Опять она про тайну!
— Да какие тайны? И вовсе с Тамаркой у меня ни чего нет.
— А
Нина взглянула на него со злым презрением, снова сдвинула бровки и загородилась газетой.
— Вот, — сказал Володя, — а газету переверни вверх ногами читать неловко.
Неизвестно, что бы ответила Нина, но в это время в дверь клуба просунулась тоненькая рука с колокольчиком.
— Кончилась перемена! Не слышите, что ли?
Нина бросила газету и побежала к двери.
— Тебя дядя Яша в праздники на обед приглашал! — крикнул вдогонку Володя. — Всех, кто дрова возил… Приходи!
Слышала Нина или нет, трудно сказать.
30
Вот и седьмое ноября тысяча девятьсот сорок первого года. Красные флаги и лозунги на бревенчатых стенах конторы. И на кирпичных стенах мастерских. И на деревянной вышке пожарки. И по всей Приисковой улице, от Тунгирского тракта до старых разрезов. Володя постоял возле школы, около конторы, полюбовался звездой на трубе электростанции и узким проулком выбрался к Урюму. К дяде Яше было еще рано. Сидя на валунах против Тополиного острова, Володя всматривался в здание аммоналки, видневшееся у подножия сопки, глядел на мелкую шугу, скользившую по реке, и все думал, думал…
Эх, до чего же все нескладно получается! Такое важное письмо, такое важное — и пропало. А с тетей Верой он теперь уж никогда не помирится, и она с ним. Вот и с Ниной — как все глупо, какая она несправедливая! А может, она в самом деле что-нибудь узнала? Нет, к Димке надо, к Димке, надо с ним все обговорить. Он настоящий товарищ. Уедет — и останется Володя один, совсем один. А Дима как сказал: «В праздники меня уже не будет». Может, его уже и нет?..
Володя вскочил с валуна и побежал вдоль берега Урюма.
В доме Пуртовых, как и в большинстве домов на прииске, была всего одна просторная комната. Большая русская печь, слева от двери, отделяла от комнаты небольшую кухоньку и запечье — Димин уголок.
В комнате за обеденным столом, прикрытым дырявой клеенкой, сидела Прасковья Тихоновна. Слева и справа от нее пачки бумаг, сколотые булавками; поближе, под рукой, бухгалтерские счеты. Она так была занята выпиской из бумаг и выщелкиванием на счетах, что даже не повернула головы на скрип двери. Диму Володя заметил сразу. Он в своем углу за печкой, стой на коленях перед деревянной скамейкой, делал одновременно два дела: слушал радио и пришивал козырек
На скамейке, и на узкой железной кровати, и на фанерном ящике валялись в беспорядке Димины вещи: клетчатая ковбойка, самодельный пистолет, какая-то палка с торчащими гвоздями, раскрытый перочинный ножик, боксерская перчатка (одна-единственная!), жестяные маночки, а рядом измятые тетради и учебники с полуоторванными обложками.
На скамейке одним концом лежала лыжа, рядом — старая консервная банка с мазью и пробка. Пахло резиной, сосновой смолой, воском. Куда это он собирается? На охоту? А зачем все вещи перерыл?
— Наши оставили Харьков, — зашептал Дима, когда Володя подошел и сел на скамейку. — Бои на Волоколамском направлении… на Тульском…
Наушники, скрепленные стальной дужкой, делали Диму похожим на железнодорожного диспетчера. Дима положил картуз на скамью и прижал наушники руками, будто от этого должно было стать слышнее.
— Понимаешь, как от Москвы близко! Нет уж, дудки, хватит ждать!
— Замолчи, толкач деревянный! — не поворачивая головы, сказала Пуртова. — Цифры мне все попутаешь.
— Ожесточенные бои в Крыму… — Дима снял дужку, разъединил наушники. — Слушай, сейчас повторят. Не игрушечки!
Пуртова повернула голову. Роговые очки еще резче подчеркивали худобу ее лица.
— Я думала, гром его расшиби, он сам с собой… А ну, не будоражь меня, выключи!
Радио умолкло.
Дима сделал гримасу и, уткнув лыжу в скамейку, стал штриховать мазью ее темно-коричневую скользящую поверхность. Он растирал мазь, похожую на воск, то пробкой, то ладонью.
«Ишь, как старается, разравнивает, — думал Володя. — Это на дальний путь…»
Прасковья Тихоновна за их спиной ожесточенно перелистывала свои бумажки.
— Ты куда собрался? — шепотом спросил Володя.
Дима, оглянувшись на мать, кивнул на старую отцовскую берданку, висевшую на гвоздике, потом сложил ладони трубочкой, сделал вид, что загудел, и снова взялся за лыжу.
«Уже!»
Сердце у Володи замерло. Будто на охоту, а сам… к поезду. Нет, как же так — один! Как бы задержать. Диму?
— А тебя дядя Яша ждет, — громко сказал Володя. — Велел зайти. Вот… я зашел.
Дима свирепо посмотрел на него.
— Вечно так вот, сатана головастая! — отозвалась Прасковья Тихоновна. — Его люди ждут, а он… Обломаю лыжи твои! А ну, собирайся к Якову Лукьяновичу!
Дима расшвырял вещи, со стуком вынес лыжи в сени, а когда Прасковья Тихоновна велела ему надеть поверх ковбойки отцовский меховой жилет-безрукавку, совсем заартачился. Едва уговорил его Володя.
— Ты что! — сказал Дима, едва они сошли с крыльца. — Сам на попятный и мне мешать! Я бы к вечеру знаешь где был?