Моя Чалдонка
Шрифт:
Добьюсь! Все равно…
Мальчики с трудом довели Кайдалова до учительского дома. Пот катился с них градом. До сих пор все шло благополучно, но когда втаскивали Кайдалова на крыльцо веранды, он споткнулся и, увлекая за собой ребят, тяжело грохнулся на ступеньки.
Дверь средней квартиры, против крыльца, открылась, и на веранду вышла, кутаясь в шаль, Мария Максимовна.
Мальчики притаились за углом веранды.
Падение, видимо, немного отрезвило Кайдалова. Он поднялся, держась за перила, взошел
— Вы? — воскликнула Мария Максимовна и потом другим голосом, без удивления, повторила: — Ну да, конечно, вы. Откуда?
— Будто я. — Стоя спиной к перилам, Кайдалов держался за них обеими руками. — Откуда, не знаю.
— Кто вас привел? Вы же еле на ногах держитесь!
— Кто привел? Черти, наверное… Ну да, черти…
Мария Максимовна пристально посмотрела на учителя:
— Были в военкомате?
— Ну, был, был!
— На фронт просились?
— Ну, просился!
— Отказали?
— Отказали. Да. Потому что я хуже всех! — Он помолчал и заговорил уже трезвым, хотя и хриплым голосом: — Я, Мария Максимовна, в тот день, когда ушел, проснулся рано-рано, словно мне кто по глазам ладонью провел. Лежу лицом к стене, а на ней карандашом, кривыми печатными буквами: «Папа». Это Бедынька написала, уж не помню когда: год-два назад. Я тогда обругал ее — стены пачкает. А в то утро за сердце схватило: зовут они меня, зовут… Да, а все же отказали.
— Я знала, что откажут, — задумчиво сказала Мария Максимовна. — И рада: нам веселее будет, а то последнего мужчины лишились бы… Идите, Кайдалов, отсыпайтесь.
Закрылась одна дверь — за Ларионом Андреевичем. Закрылась вторая — за Марией Максимовной.
Тогда мальчики вышли из-за угла веранды.
— Ну вот! — торжествовал Дима. — Кто прав? Вон какой старый, Ларион Андреевич-то, а тоже на войну хочет… Нет, вы уж как знаете, — решительно сказал он, — а для меня праздник — последний срок!
26
Степушка завтракал и ворчал:
— Наш класс дежурный. Нам к восьми. Можно разок и не поесть.
Так и не доел хлеб, а кусочек-то и был с пол-ладошки.
Тоня проводила брата и села за свой рабочий стол, чтобы проверить тетрадки. Ох, сколько времени уходит на них! Знают об этом только учителя да свидетели их труда — бессонные ночи.
Взяв в руки одну тетрадь, она углубилась было в работу.
Морозный утренний воздух ворвался из сеней в комнату. Ветер, что ли, раскрыл дверь? Нет, это вернулся Степушка. Весь обсыпанный снегом, он вбежал в комнату. Брезентовая сумка, висящая через плечо, словно летела за ним.
— Письмо! В ящике письмо! Тоня, милая, письмо! — От порога за Степушкой тянулись снежные пятна. Нет, сегодня ему не сделают замечания.
Тоня
— Что же ты, Тоня! — приплясывал Степушка. — Скорее же! Это от Леши!
С тетрадью в руках Тоня кинулась к двери.
— Тоня, ключ возьми! — остановил ее Степа.
Да, но где ключ? Его нет ни в коробке для пуговиц, ни в соломенной корзинке с цветными тряпочками, ни в пузатой вазочке с квитанциями, карточками и всякими бумажками. Запропастился, как назло!
— Ох ты, растеряха! — сердился Степа. — Кто вчера газеты доставал?
— В телогрейке же он! — вспомнила Тоня.
Тоня со Степой выбежали на крыльцо. С серого неба медленно сыплется снег. Он лежит на ступеньках крыльца, забелил ограду, покрыл толстым слоем крышу. Вею ночь идет он — влажный, крупный, чистый…
Синий железный ящичек заперт снизу маленьким висячим замком. Сквозь круглые дырочки проглядывает что-то белое и длинное.
— Конверт какой здоровый! — восклицает Степа, пританцовывая от нетерпения. — Толстый какой! Ну скорее же, Тоня!
Маленький замочек тихонечко прищелкнул, дно ящичка бесшумно отвалилось. Вот оно, долгожданное…
В подставленную Тоней ладонь медленно высыпался свежий, рыхлый, белый, как сахар, снег. Горсть снега… и все!
Степа съежился, провел рукавом по глазам; соскочив с крыльца, он побежал прочь. Брезентовая сумка била его по спине. Тоня смотрела вслед брату, она чувствовала, как тает в теплых ладонях грустное послание зимы. Тоня вернулась в дом, подошла к своему столику, не садясь, взяла в руки чью-то тетрадь и перелистала.
Да, всю ночь шел снег…
27
Анна Никитична прикорнула в учительской на краешке дивана. Она была в пальто и шляпе; голубая сумочка лежала на коленях.
Только что Анна Никитична услышала по радио ошеломившую ее весть:
«После упорных, многодневных боев… наши войска оставили город Таганрог».
Еще сто километров — и Ростов. Там старики; от них давно нет писем. Что с ними? Живы ли? Ах, как сжимает сердце бессильная тоска!..
Вошла Тоня, задержалась возле шкафа с книгами, заставленного наверху глобусами, подошла к стойке с шеренгами школьных журналов, тронула бело-красный муляж человека, стоявший в углу. Учительница не замечала Тоню.
— Анна Никитична! Что это вы так рано?
Та повернула к Тоне лицо, но глаза ее были далеко.
«О чем она?» — подумала Тоня, а вслух сказала:
— Анна Никитична, вы не уступите вашу комнату Сене… Чугунку?
— Что? Какую комнату? Ах, да…
— Понимаете, и тетю Дусю и Сеню поселили в разных общежитиях, живут за занавесками. Очень неудобно.