Мстиславцев посох
Шрифт:
— Зыкмун и про Амельку пытал. Сказывал, в замке часто бывает.
— Амелька - человек надейный,- отвечал дойлпд Василь.- А что блюда лижет в замке - кто ж то не ведает? Это у него от покойного родителя - страсть до господских объедков.
И снова лежал в дойлидовой светлице Петрок один, скучал. Для забавы старался по звукам определить, что где в хате делается. Вот паробок цебром в сенцах стукнул глухо, воды принес. Гнедка во дворе заржал - видать, на свежий снег. Кот мышь схватил - пискнула жалобно, отчаянно. А это тетка Маланья идет, шаркает валеными сапогами.
На шестой день хвори
— Не мог раней,- укорил друга Петрок.
— Дело держало,- возразил Филька.- В горнах палил. А ныне это не просто при снегах да холоде. Ивашка-то вот как меня хвалил!
Филька подошел к камину в углу, внимательно оглядел, ощупал. Камин был недавно отделан изразцами. Четыре бараньих головы с крутыми завитками на лбах венчали башню. Сквозь тяжелые кольца бараньих рогов продет изразцовый же венок из садовых трав и цветов. Изразцы были цеиннные, колеру старой чеканной меди.
— Наша работа,- уверенно сказал Филька.
Петрок глядел на Фильку с усмешкой - ишь ты, важный стал, что твой стражник при браме.
— Гостинчика принес,- Филька покряхтел, достал петушка в финифтяной поливе.- Держи. Сам работал.
— Так все и сам?
– Петрок засмеялся радостно гостинцу, нагретому у Фильки за пазухой, где еще что-то таинственно постукивало и звякало, засмеялся слабому солнечному лучу, что пробивался в узкое окно светлицы, морозному запаху Филькиного кожушка; а главное - уже забытому ощущению легкости и свободы во всем теле.
— Не все сам,- честно признался Филька.- Майстра Иван маленько допомогал.
— И подзатыльники небось дают?
– лукаво спросил Петрок.
Филька засмеялся.
— А без них наука нейдет,- отвечал он.
— Филька,- вдруг перешел на полушепот Петрок.- Ты Зыкмуна-ляха помнишь? Ну, что в храм до дядьки Василя приходил?
Когда в светлице вдруг умолк веселый гомон, горбунья подошла к двери, тихонько приотворила, любопытствуя.
Хлопцы о чем-то шептались. Оба вид имели весьма озабоченный, горбунью смех разбирал.
— Ты, Филька, кожушок бы скинул да и треух. Упреешь,- сказала она.
Хлопцы беспокойно поглядели на горбунью.
— Мы к жаре привычные,- передернул Филька плечами.
— Он, тетка, горнаком стоял у Ивашки-ценинника,- с гордостью за друга поведал Петрок.
Маланья одобрительно покивала головой.
— Майстром будет,- сказала она.- Ну, старайся.
ТРЕВОЖНЫЙ КАРАУЛ
Самое в храме обжитое место - ризница. Тут стоит добрая печь, и сторож Ярмола еще с вечера топит ее стружками и всякой древесной щепой. Однако к полуночи Ярмола крепко засыпает, привалясь спиной к запотевшей стене, и тогда хоть криком кричи, хоть из пушки пали - не разбудишь. Крепок дрыхнуть. Храп так и стелется по ризнице, пугая мышей и домовых, что скребутся и пищат в пустых кошах, сваленных в углу.
Под этот богатырский храп задремывают и хлопцы. Вот уж две ночи кряду они тут, хотя Петрок сказал матери, что ночует у Фильки, а Филька сказал своим, что он у Петрока. Когда крепко охолодает, хлопцы просыпаются и принимаются расталкивать Ярмолу. Тот мычит,
Ярмола, огромный, как матерый медведь, еще года два тому назад водил стенку кулачных бойцов. Однако где-то в темном месте проломили Ярмоле затылок. Выжить-то он выжил, но речь отняло, и временами, особенно на перемену погоды, бывал Ярмола не в себе, буйствовал. Тогда мужики вязали его вожжами и связанного били смертным боем, пока не затихал.
Если у Ярмолы приподнять надвинутую на глаза ветхую магерку, которую он не снимал даже в храме, а также приподнять спутанные жирные пряди волос, то можно увидеть редкое уж ныне большое сизо-черное клеймо времен покойного князя Михайлы Жеславского, который до кончины своей тщился быть да так и не признан был в народе Мстиславльским. При том Михайле и клеймили Ярмолу не то за воровские, не то еще за какие темные дела, которыми промышлял тогда дюжий паробок по указке боярина и радца Федьки Хитруна. Радцу-то ничего, высоко стоял, а подручного заклеймили. От петли его спас, сказывают, престарелый Амелькин родитель, за что ныне Ярмола и был Амельке преданнее собаки.
Сидят все трое у жаркой печки, глядят в огонь, думают. Длинна зимняя ночь, о многом можно передумать. Петроку лето вспоминается, купальские венки, плывущие по Вихре; девичьи хороводы, перестрелки мстиславльских ратников с татарскими разъездами, за которыми он следил с городского вала. Вспоминалась ему та осенняя охота на птицу, когда жирная кряква унесла его самую лучшую стрелу. Так и улетела со стрелой под крылом, чтоб где-нибудь замертво упасть в зарослях куги.
— Ты как ловил перепелов, петлями?
– толкает Петрок разомлевшего Фильку.
— У нас Степка ловец,- бормочет Филька.
Начинают переговариваться, чтоб быстрей ночь короталась. И немой принимается быстро-быстро лопотать, а что - не понять. Да вдруг как загогочет по-дурному! Жуть.
— Ай ходит кто?
– настораживается Филька.
— Мороз с древом балует,- отвечает Петрок.- Иное древо видал небось пополам так-то рвет мороз. Идем-ка в дозор, Филька.
Петрок берет у Ярмолы дубину, Филька - топорик на длинной рукояти, надвигают поглубже шапки.
В храме темень, за лицо холод хватает. Гулко. Каждый мышиный шорох голосники ловят.
— Долго ль караулить, а, Петрок?
– шепчет Филька. Петрок молчит. Предлагал ему Филька рассказать обо
всем Степке да Калине, чтоб вместе караулить храм, да Петрок не внял совету, побоялся - поднимут еще на смех. Всегда он побаивался быть высмеянным, все помалкивал. Наложила-таки печать свою безотцовщина, незаступность.
— А ну, как те придут?
– прервал Петроковы думки Филька.
— Кричать станем, в било бить, Ярмолу кликнем. Он - что медведь...
— Во пусть и караулил бы.