Мулен Руж
Шрифт:
Оставшись в одиночестве, Анри развлекал себя наблюдением за танцующими парами. В мерцающей полутьме, при свете тусклых газовых светильников, старый танцзал был словно объят янтарной дымкой, из которой то и дело выпархивали кружащиеся пары и через миг снова бесследно исчезали. Мужчины – по большей части это были мелкие воришки и начинающие сутенеры – танцевали с деланым безразличием, как тогда было модно, небрежно зажав сигарету в уголке тонких губ, щеголяя сюртуками, закрученными усиками и залихватски сдвинув кепи, из-под которых выбивались напомаженные локоны. А вот девчонки, напротив, всем телом льнули к партнерам, крепко обнимали их, жмурясь от удовольствия, забыв обо всем на свете, наслаждаясь каждым
Там же, в «Эли», Анри познакомился с длиннющим худощавым господином средних лет. Если считать от верха цилиндра до носков сверкающих черных штиблетов, то в нем было, пожалуй, никак не меньше восьми футов. Звали его Жан Реноден, но на Монмартре он был известен как Валентин Бескостный. Этот зажиточный скромный холостяк, привыкший к одиночеству, с виду напоминал восставшего из могилы мертвеца. Но у него была безумная страсть – танцы. Каждый день, незадолго до полуночи, он уходил из дома и несся по темным пустынным улицам в «Эли», где танцевал канкан – обычно с Ла Гулю, после чего стремительно исчезал.
Анри не замечал времени. Он радовался уже тому, что может просто находиться в этом людном, шумном месте, наблюдать за танцующими, делать зарисовки, потягивать вино, смеяться и шутить с друзьями. А незадолго до полуночи раздавался оглушительный звон медных тарелок, сопровождаемый длинной барабанной дробью. Канкан!
И тут же зрители вскакивали из-за столов и бросались занимать места вокруг каждой пары танцующих. Партнеры уже стояли друг напротив друга, замерев в напряженном ожидании: девицы приподнимали подолы юбок, мужчины держали ладони наготове, словно собирались аплодировать. Оркестр взрывался разъяренным галопом, и в тот же самый момент танцующие приходили в движение. Девицы подскакивали, отчаянно задирая подолы, а мужчины в такт музыке делали шажки назад и вперед, хлопая в ладоши, ударяя себя по бедрам, приседая на корточки, снова поднимаясь и кривляясь самым неподобающим образом, то и дело принимая самые непристойные позы, не забывая при этом громкими возгласами подбадривать партнерш.
Растрепанная, сверкающая глазами Ла Гулю являла собой настоящий ураган, она задирала юбки выше головы, лихо вскидывала обтянутые черными чулками ножки и извивалась всем телом, словно хотела выскользнуть из тесной блузки. Пот ручьями струился по ее лицу, упругие груди выпирали из-под блузки, а под белой кожей бедер играли мускулы. Дирижер на возвышении все ускорял и ускорял темп. Коллективное безумие овладевало танцующими, зрителями, музыкантами, и казалось, что старые стены вот-вот закачаются и рухнут. Стоял невообразимый шум: хлопанье множества рук, громкий стук каблуков, крики танцующих мужчин, непристойные замечания зрителей, оглушительный грохот меди.
Темп ускорялся, танцовщицы все быстрее исполняли пируэты. Мужчины извивались всем телом, хлопая себя локтями по бокам, били ладонями по коленям. Девицы, поддавшись всеобщей истерии, жмурясь от восторга или, наоборот, уставившись в пространство остекленелым взглядом, прыгали на одной ноге, задрав выше головы вторую и удерживая ее за лодыжку, открывая тем самым на всеобщее обозрение самые интимные части тела. Эта фигура называлась «гитара», высший пилотаж канкана. Наконец, при заключительном аккорде, сопровождаемом оглушительным грохотом меди, танцоры словно по команде валились на пол, безвольно раскинув ноги и руки, словно сломанные марионетки.
В мастерской Анри продолжал «вылизывать» каждый мазок, памятуя о своих «неправильных» художественных навыках, которые он изо всех сил старался держать под контролем, и покорно смеялся над шуточками Кормона. Он часто бывал на бульваре Малезарб, где рассказывал матери об успехах на художественном поприще, живописуя забавные случаи из своей жизни, о том, как в прошлый раз во время обхода класса Кормон похвалил его за хороший
Как и прежде, он выслушивал бесчисленные откровения друзей и тактично помогал им преодолеть финансовые кризисы. Гози нашел себе новую подружку, которая бросила его ровно через три недели, оставив прощальную записку на подушке, освященной их недавней любовью. Целый месяц он пространно рассуждал о том, что любви не существует, обвиняя весь женский род в вероломстве и зарекаясь впредь никогда не иметь дел с женщинами. Анкетена Лувр лишил очередной любовницы – на сей раз это случилось в зале итальянских примитивистов. А Гренье пережил короткий, но яркий роман с очередной красоткой. Но и это не мешало Анри спать по ночам, несмотря на скрип кровати и возню, доносившиеся из соседней комнаты.
Рашу продолжал заманивать ничего не подозревавших простушек в свою студию и оставался весьма доволен результатами. С этой целью он даже разработал особую тактику молниеносных действий. Главным его оружием была неожиданность, приманкой – симпатия, местом охоты – улица. Обычно это происходило так: открыто и искренне улыбаясь, он подходил к намеченной жертве. «Прошу прощения, мадемуазель, вообще-то у меня нет привычки заговаривать с молодыми дамами на улице, но я просто не мог устоять. Видите ли, я – художник и собираюсь начать работу над картиной для Салона. Это будет Мадонна… И когда я увидел ваш изящный профиль, очарование вашего личика…» В девяти случаях из десяти прием срабатывал. Девица соглашалась попозировать для гипотетической Мадонны и с этой целью отправлялась вместе с Рашу в его студию. А там ее уже ожидали романтичный обзор кладбища, мандолина и бутылки кальвадоса под кроватью. Эти мимолетные романы вполне удовлетворяли потребности Рашу, а потому он всегда пребывал в хорошем расположении духа.
В скором времени в художественном классе Кормона появился новый студент, который присоединился к тесному кружку друзей Анри. Поль Лукас столь же красив, столь ленив и уравновешен, но время от времени его душу охватывали внезапные «порывы». Именно так он однажды решил стать художником и приехал в Париж из родной Нормандии, покинув зажиточное благочестивое семейство. Художественные устремления покинули Поля, еще когда он ехал в поезде, так что в мастерскую он поступил лишь для того, чтобы хоть как-то оправдать свое присутствие на Монмартре перед отцом, набожным деревенским ростовщиком, присылавшим ему каждый месяц деньги на житье и отцовское проклятие впридачу.
Столь же импульсивен Лукас был и в отношении женщин, среди которых пользовался бешеным успехом и, к своему разочарованию, неизменно добивался желаемого – быстро и без особого труда. Уже очень скоро в его темной комнатушке на улице Абэс установился стойкий смешанный аромат дешевых духов молоденьких белошвеек, шляпниц и прачек. Легкость одержанных побед тревожила Поля, ибо его интерес к женщине длился ровно столько, сколько продолжалось завоевание. Он чувствовал себя поистине счастливым, лишь когда объект его привязанности находился вне досягаемости. Победа приносила ему очередное разочарование. Интерес же увядал вместе с лаврами триумфа.