Муля, не нервируй… Книга 2

Фонд А.

— Ну да, — кивнул я.

— И как же это? И то отец, и это отец?

— Тот отчим, он меня воспитал и вырастил. А этот — родной.

— Эвона как, — крякнул Печкин, спохватился и выключил воду, а то уже давно перелилось из банки. — А чего вы ругались с ним, раз родной? Нельзя с отцом ругаться, особенно если родной.

— Да не ругались мы, — затянулся сигаретой я, — просто он громко разговаривает, и я с ним тоже.

— Бывает, — согласился Печкин.

— Да он хочет, чтобы я на свадьбу не ходил, — признался

я, — и хочет, чтобы я с отчимом больше не общался. Ну а как я могу не общаться с ним, если он меня вырастил и вообще — человек хороший?

— А этот чего он так?

— Да мать его науськала, — и я кратко рассказал историю Наденькиных похождений. — И теперь, когда отчим решил на аспирантке своей жениться, мать начала интриги все эти проворачивать. Поставила вопрос ребром, чтобы я на свадьбу к ним не ходил в субботу. И отца уговаривать прислала.

— Ну, так-то оно правильно, — степенно кивнул Печкин, — ты же к нам на свадьбу приглашен. Но, с другой стороны, раз он воспитал тебя и был за отца, то негоже вот так взять и не пойти. Не по-человечески это будет.

— И вот что мне делать? — я затянулся так, что от сигареты осталось совсем чуть-чуть, почти окурок.

— Думаю, ты должен делать, что следует, — сказал Печкин, — бабы, они завсегда воду мутят, втемяшит что-то себе в голову и давай колотить. А мы на то и мужики, чтобы отличать бабские капризы от деловых предложений.

— Так что бы вы сделали на моём месте?

— На свадьбу я бы пошел, — кивнул Печкин и добавил, — но на нашу ты приходи тоже.

— А с отцом что делать? Он же обиделся. И мать.

— А ты на свадьбу сходи, а потом пути примирения искать будешь, — хитро улыбнулся Печкин, — а ещё я тебе так, Муля, скажу…

Но договорить ему не дали, в кухню вбежал ошалелый Жасминов и сказал:

— Беда, братцы! Кажется, я Гришку убил!

Глава 10

— Твою ж мать! — воскликнул Печкин.

А я торопливо затушил окурок и бросился в комнату Пантелеймоновых.

На полу, прямо возле стола, раскинув руки, словно маленький, заросший щетиной лебедь, неподвижно лежал Гришка и не подавал признаков жизни. Я нагнулся и потрогал жилку на шее — она не билась.

— Вроде не дышит, — неуверенно произнёс я в звенящей от напряжения тишине, — но, наверное, нужно ещё зеркальцем дыхание попробовать. А что именно произошло?

— Я не хотел! — истерически вскричал Жасминов, брызгая слюной, но по его виду сразу было видно, что он хотел, ещё как хотел. Может быть, и не насмерть хотел, но пришибить Гришку уж точно.

Я опять нагнулся над трупом.

— Не трожь! — сварливо крикнул Печкин из коридора. — Сейчас Варвара Карповна придёт, и сама всё посмотрит!

Я не знаю, что такого может рассмотреть Ложкина в трупе, если он труп, но раз Печкин сказал, значит, подождём. В таких случаях всегда, чем больше

народа задействовано, тем лучше (хотя всё равно не пойму, откуда у старушки такая тяга к рассматриванию трупов?).

— Ты его чем стукнул-то? — спросил я Жасминова: нужно было разобраться в ситуации, хотя бы в общих чертах (не знаю зачем оно мне надо, но во всех детективах положено было поступать именно так).

— Он ругался со мной, обзывал! — горестно простонал преступный Жасминов, схватившись за голову. — Начал меня обзывать. Я вспылил и толкнул его. Он не удержался, упал и ударился головой об угол стола. И умер… Поверьте, я не хотел! Ну, зачем мне убивать его?!

И хотя я легко мог привести как минимум двадцать пять причин, зачем Жасминову убивать Гришку, но всё-таки я не сомневался, что он особо и не хотел. Идти в тюрьму на длительный срок, я точно не помню, пятнадцать или двадцать пять лет, особенно когда ты успешный артист — более, чем глупо, даже для Жасминова.

Наконец, подошла Ложкина.

— Злыдни и обормоты, — проворчала она, — ещё и дорожку кровью испачкали. Лилька придёт — ругаться будет. И правильно! Попробуй потом ещё отстирать её, дорожку такую…

Она подошла к Гришке и тут я стал свидетелем удивительного, почти мистического, исцеления: она как-то неожиданно-резко схватила Гришку под мышки, чуть приподняла, потрясла, пнула его, перевернула и пнула ещё раз, но уже гораздо сильнее.

Не успел я вознегодовать, мол, зачем же так издеваться над трупом, как из груди данного трупа раздался протяжный хрип, затем он и вовсе закашлялся, и застонал.

— Ну, вот и всё, — ворчливо сказала Ложкина и повернула голову к Печкину, — Пётр Кузьмич, пойдём-ка котлетки лучше кушать, я там уже всё и разогрела давно. Котлетки из телятинки, как ты любишь. Покушаешь, пока тёпленькие…

И при этом она так умилительно улыбнулась, словно это и не Ложкина вовсе, а кроткий херувим из садов иерихонских.

Я аж глаза протёр от изумления, настолько разительным был переход от свирепой любительницы пинать трупы до заботливой хозяюшки.

— Ты давай иди, Варвара Карповна, — степенно молвил Печкин доминирующим голосом, — готовь там на стол, что ли. Я сейчас туточки проконтролирую и приду. Ступай.

Ложкина без всяких на то возражений, как миленькая, развернулась и посеменила в комнату.

— Вот это дисциплина! — невольно восхитился я.

— А чё там! — махнул рукой Печкин, но скрыть самодовольный вид не смог, — с моё поживешь и не такому научишься. Бабу нужно в узде завсегда держать — первое правило стабильной и счастливой семьи. Иначе чёрте что получится.

Я был с ним солидарен. Хотя, чтобы научиться этому, явно нужен недюжинный педагогический талант. Можно даже сказать, призвание свыше.

— Что случилось? — наконец-то открыл глаза Гришка и, застонав, схватился за голову.