Муля, не нервируй… Книга 2

Фонд А.

И я для аргументации развёл руками.

Глаза у Дуси затуманились.

— На старости и замуж? — удивилась она, но от её былой воинственности не осталось и следа, — а сколько этой Ложкиной лет?

— Точно не знаю, — пожал плечами я, — но волосы у неё седые… были, пока она не встретила Петра Кузьмича. А сейчас у неё локоны, крашеные такие. А вот Печкину через два года на пенсию. Так что думаю, они где-то ровесники.

— И не побоялась же она замуж на старости пойти? — удивилась Дуся, — боязно же. А вдруг человеком плохим окажется?

— Жизнь,

Дуся, даётся один раз, — сказал я, — и прожить её надо правильно. Вот, к примеру, была у меня одна знакомая. Всю жизнь тяжко так проработала, маляром на стройке. И была у неё мечта — увидеть море. Хотя бы на минуточку, так она хотела войти в него, погладить волны. Ей от работы путёвки предлагали, но она всё откладывала. То дорого, то времени нет, детей же растить надобно, то ещё какие-то причины находила. Причины же всегда найдутся, Дуся. А потом состарилась, скрючилась, села у дома на лавочке, посмотрела на свои распухшие от работы руки и заплакала. Говорит, скоро уже помру, а моря за жизни так и не увидела никогда. Ну и разве это правильно?

Дуся замерла. Взгляд её остекленел, глаза расширились.

На неё мой рассказ произвёл такое впечатление, что больше за ковры она меня не ругала и про то, почему вчера на ужин не пришел, и то забыла спросить.

Вот и хорошо.

Когда Дуся ушла, я решил вечер провести-таки с книгой. Это не граф Монте-Кристо, а просто безобразие какое-то! Стоит только мне засесть за книгу, как срочно всем что-то от меня нужно.

Надеюсь, что хоть сейчас меня оставят в покое.

И вот когда вместе с отважным Дантесом я как раз проник в ночной дом, тихо-тихо прокрался по скрипучим ступеням, как вдруг в дверь постучали.

У меня от неожиданности чуть чашка с чаем из рук не выпала.

Но что тут делать — отложил Дантеса и пошел открывать.

Я ожидал увидеть кого угодно, но, к моему несказанному удивлению, на пороге стоял… Павел Григорьевич Адияков.

— Здравствуй сын, — сказал он, почти не проявляя эмоций.

— Здравствуй, отец, — в тон ему ответил я, — проходи, пожалуйста.

Я посторонился и Адияков вошел. Он осмотрел комнату и констатировал:

— Бедненько, но чистенько. Тебе бы сюда ещё ковёр повесить и нормально будет. Я, кстати, могу достать ковёр.

У меня чуть нервный припадок не случился:

— Спасибо. Не надо, — покачал головой я, сдерживая смех, — я уж как-нибудь сам. Ты есть хочешь? У меня расстегаи с рыбой есть, Дуся готовила.

— Нет, я не голоден, — покачал головой Адияков, — хот от чашки чая не отказался бы.

Чай, так чай. Я раскочегарил примус и поставил кипятиться воду.

На стол я таки выставил Дусины расстегаи, поставил тарелку с порезанным сальтисоном и сыр.

— Сын, ты зачем мать расстраиваешь? — без лишних реверансов начал Адияков.

— Уже наябедничала? — вздохнул я, — это о свадьбе отчима?

— Да, — кивнул Адияков и добавил со печальным вздохом, — нельзя обижать мать. Она тебе мать, она вырастила тебя… сама…

— Модест Фёдорович тоже вырастил меня, — уточнил я. — Так, что не сама.

Кроме того, там ещё Дуся была, дед с бабкой… (хотел прибавить «и другие персонажи», но подумал, что он меня не поймёт, и не стал).

Адияков дёрнулся, словно от пощёчины. Уточнение ему явно не понравилось.

— Не надо тебе больше туда ходить, — угрюмо повторил он, — у тебя есть семья.

«Ну началось», — подумал я, а вслух сказал:

— Так вышло, отец, что у меня большая семья: мама, ты, Модест Фёдорович, Дуся. Теперь ещё и Маша будет.

— Твоя семья — мама и я, — упрямо набычился Адияков.

В таком духе мы проговорили ещё минут двадцать. Каждый стоял на своём. Наконец он встал и ушёл. Нетронутая чашка чаю так и осталась стоять на столе.

А я вышел на кухню и схватил сигарету из пачки, которую оставил мне тогда Модест Фёдорович. Чёрт, последняя. Значит, судьба это. Докурю её, раз последняя, и бросаю курить вообще. Всё. Точка!

Приняв такое мудрое решение, я подкурил от конфорки.

Настроение после визита Мулиного биологического отца испортилось капитально. И вот сам не пойму почему. Вроде и человек он неплохой, и Муле добра хочет, ведь это сразу видно. А вот не лежит у меня душа к нему, и всё.

Сам не знаю, почему. Если уж на то пошло, то тот же Модест Фёдорович, он Муле вообще никто, отчим, который его воспитал. То есть для этого тела, Павел Григорьевич — биологический отец, а Модест Фёдорович — никто. Мне должно быть плевать на отчима. Но получается ровно наоборот. Вот такая вот засада.

И вот почему я к нему так предвзято настроен? Потому что он торгаш? Да нет, вроде. Я из двадцать первого века, и в наше время умение продавать — один из самых ценных навыков в быстро меняющемся постиндустриальном мире. Как раз к таким людям у нас всегда относились с уважением и ноткой зависти.

Да и сам я, по сути, коуч, то есть наставник, который продаёт определённые навыки людям. По-другому, платный учитель, репетитор, если хотите. Но там есть свои нюансы, конечно же.

К сожалению, в моём мире эта профессия приобрела много негативных черт, в основном, из-за недобросовестных коучей. Хотя также можно сказать и о любой другой профессии. И вот интересно, почему недобросовестные врачи или космонавты не проецируют негативное отношение на своих коллег, а вот недобросовестные коучи — да. Возможно, потому, что людям кажется, что они гребут деньги лопатой прямо из воздуха?

От размышлений меня отвлёк Печкин, который вышел на кухню с трёхлитровой стеклянной банкой.

Он подошел к крану и принялся набирать воду.

— Опять ты куришь, Муля, — покачал головой он.

— Последняя, — буркнул я, — надо перестать злиться.

— Это из-за гостя твоего? — проницательно спросил Печкин, — кто он тебе? Сослуживец?

— Отец, — признался я

— Так, погоди-ка, Муля, — почесал косматую голову Печкин и даже о банке с водой позабыл. — Запутался я уже. У тебя же отец другой был. Который недавно с девицей приходил, и жениться на ней хочет в один день с нами…?