Муля, не нервируй…
Шрифт:
— Аааа, — пробормотал я, — ну ладно, давайте.
Я аккуратно расписался (хорошо, что на днях потренировался подделывать подпись под Мулину) и спросил:
— Скажите, а можно мне своё личное дело посмотреть?
— Зачем тебе личное дело? — моментально подобралась женщина.
— Да понимаете, — начал на ходу сочинять я, — я же с родителями рассорился и из дома ушел. И оригиналы документов там оставил. А мне нужно номер диплома посмотреть и как специальность полностью называется. Я на заочное поступать хочу. Повышать профессиональный уровень пора.
—
— В литературный институт, — наугад брякнул я, в душе надеясь, что у Мули не филологическое, а то облом будет. — Работаю в Комитете по искусствам, нужно же соответствовать. Работа мне нравится. Хочу, так сказать, глубже погрузиться…
— Ну это правильно, — одобрительно кивнула мне женщина и добавила, — все бы так к работе относились. А то понабирают…
Она резко оборвала себя на полуслове, встала и полезла на стеллажи, аж куда-то на верхние полки. Я смотрел, как она ловко взбирается на хлипкую стремянку и, наверное, успел поседеть, пока она нашла моё личное дело.
— Вот, — пытаясь отдышаться, женщина хлопнула передо мной папку.
Торопливо, чуть подрагивающими от нервного напряжения пальцами, я развязал тесёмки. И взглянул на личный листок по учёту кадров.
С малюсенькой фотокарточки на меня смотрело щекастое лицо Мули. Такое впечатление, что фотку он взял ещё со школы. Что вполне могло быть реальным, так как в эти времена с фотографиями было туговато, и ими не разбрасывались, как в веке цифровых технологий.
В графе «образование» стояло: Московский юридический институт, хозяйственно-правовой факультет, специальность «Правоведение».
Фух! Вот и ладненько. Я, конечно, советского права не помнил от слова совсем, но с таким дипломом Муля может теперь строить карьеру в любом направлении народного хозяйства.
Порадовала графа о том, чем занимались Мулины родственники до Великой Октябрьской Социалистической революции исключительно наукой. Кроме бабушек, те вели домашнее хозяйство. И ещё был перечень родственников за границей, где была указана тётя Лиза, профессор Цюрихского университета (это порадовало, так как по обрывкам из моей памяти, в UZH обучались, в основном, женщины-коммунистки из России, там даже громкое дело против них было).
Кстати, в графе «Сведения об участии в революционной деятельности» стоял прочерк, ведь Муля родился через шесть лет после революции.
И да, Муля на войне был. Танкистом. И даже медаль получил.
В общем, из отдела кадров я вышел довольным. Всё обстояло гораздо лучше, чем я опасался. С такими вводными данными можно работать дальше. А Мулину физическую форму мы ещё подкачаем.
Я спокойно проработал всю первую половину дня, сходил на обед и только-только приступил к продолжению бумажной экзекуции, как в коридоре послышалось оживление: топот многих ног. Мои коллеги, Мария Степановна, Лариса и Афанасий Захарович (я уже узнал его имя) подскочили, словно ужаленные, и рванули прочь из кабинета.
— Что случилось? — еле успел я схватить за руку Ларису.
— Пусти! —
— Куда все бегут? — настойчиво продолжил удерживать её я.
Лариса, очевидно, поняла, что я значительно сильнее, потому как вырываться перестала, и ответила. Правда очень сердитым голосом:
— Так получку же дают! Забыл?
От неожиданности я её выпустил, она вырвалась и ускакала прочь из кабинета.
Недолго думая, я рванул за нею.
Когда я и мой белый кролик, в смысле Лариса, добежали до нужного места, там уже очередь была, словно до мавзолея.
— Мария Степановна, вы же на меня занимали?!! — отчаянной чайкой закричала Лариса. И столько в этом крике было чувств, неподдельных и тревожных, что даже буревестник, который гордо реет, и то имел бы неубедительный вид на её фоне.
Ей ответили несколько возмущённых голосов, но вдвоём, Лариса с Марьей Степановной, дали им сокрушительный отпор. И Лариса с облегчением пристроилась где-то впереди.
Я же всего этого рвачества категорически не любил. Поэтому спокойно встал в хвост очереди. На меня все посмотрели, как на идиота.
Очередь двигалась медленно. В коридоре было душно. Люди развлекались, как умели: кто-то травил анекдоты, где-то спорили, кто-то сплетничал. Всё вместе это создавало тот неповторимый шум и гам всеобщности, подозрений и единения, который был присущ лишь очередям.
Я стоял и размышлял. Втемяшилась мне сейчас в голову одна идейка. Которую я тоже мог подбросить Мулиному отчиму. В то, что у него что-то получится с виагрой, я верил мало. Точнее совсем не верил. Но был рад, что эта идея заставила его отказаться писать заявление об увольнении. Ему, человеку, который ради науки, ради научной карьеры, поставил на кон всё, всю свою жизнь, в том числе и личную, ему отказаться от науки сейчас и уехать на дачу — это значит, подписать себе смертный приговор.
Бывших учёных не бывает. Потому что нельзя вот так просто взять и отменить научное мышление, которое формировалось годами, десятилетиями. Как не бывает, и бывших учителей, бывших врачей, бывших балерин… Если человек честно, с удовольствием работал (а не просто зашибал деньгу), то он пронизывается своей профессией полностью и навсегда, словно старый хлеб плесенью.
Так вот, нужно будет сходить к отцу на работу. Сегодня я полистал справочник с адресами учреждений и теперь точно знаю, где находится его НИИ. Не уверен, что меня туда пустят, но сходить и посмотреть можно. Вот прямо завтра и надо бы сходить…
От размышлений меня оторвал голос:
— Муля! — на меня сердито смотрела Зина. Она сегодня была в жёлтом платье и дурном настроении.
— Что? — спросил я.
— Ты почему меня в кино не приглашаешь? — понизив голос до шепота, требовательно спросила Зина.
— Как там дела со стенгазетой? — решил перевести стрелки я (да, вышло чуть топорно, но я просто сильно задумался, а она напрыгнула неожиданно).
— Да нормально! — отмахнулась Зина, — приняли, похвалили и грамоту обещали дать. Так мы пойдём в кино?