Муравьи революции
Шрифт:
Даже «болото» заколыхалось и начало издавать хотя трусливые, но членораздельные звуки:
— Конец! Ясно то, что монархия шатается. Революция идёт, несомненно. Только задавят, задавят немцы, не дадут.
— Нет, нюхать будут ваше вонючее болото, целоваться с вами будут, — набрасывались на них оголтелые патриоты, — они пропишут вам революцию.
Но мы радовались. Долго с болезненным напряжением мы ждали, когда по-настоящему раскачаются рабочие. Продовольственные беспорядки, частичные стачки, немедленно же подавляемые суровыми мерами, хотя и свидетельствовали о
И когда мы услыхали первые вести об активной поддержке солдатами питерских рабочих, мы уже не сомневались, что движемся к скорому концу, что атмосфера провокации, лжи и предательства, спекуляции и безудержного грабежа широких рабочих и крестьянских масс скоро взорвётся, и, кто знает, может быть, самодержавие, этот колосс на глиняных ногах, будет наконец свален!
Декабрь был весьма морозным, и в четырнадцатой стало невозможно жить. Мы потребовали перевода нас в другую, более тёплую камеру. Нас перевели в 19 камеру, более просторную и тёплую. Было хотя и холодно, но всё же немного теплее.
В декабре получили известие, что Германия предложила России заключить с ней мир.
— Ага, прёт немцев, — торжествовали патриоты, — пардону запросили. И пораженчество ваше им не помогает.
— С испугу это они. Вас, оборонцев, испугались. Откажитесь?
— И откажемся…
Царское правительство не видело надвигающейся для себя грозы, не воспользовалось случаем и отказалось от предложения Германии заключить мир, хотя положение внутри России было настолько угрожающим, что даже кадет Милюков, выступая в Государственной думе, с тревогой заявлял, что «атмосфера насыщена электричеством, в воздухе чувствуется приближение грозы». В это время Антанта, включая и Россию, заявила о своём категорическом отклонении германских предложений.
1916 г. закончился убийством Распутина, стачкой иваново-вознесенских текстильщиков, сормовских и тульских металлистов и разгромом продовольственных лавок во всех крупных промышленных городах.
Наступал 1917 год.
1917 год
Новый 1917 год мы встретили весело. Митьке Мельникову прислали полпуда жареной конины, и мы устроили на всю камеру «пирушку». Патриоты, пораженцы и «болото» — все объединились и торжественно скушали жареное стегно лошадки. Только несчастный Проминский, сердито звеня кандалами и истекая слюной, топтался по камере: его желудок не принимал такого «деликатного» кушанья, и он вообще питался только «пепсином».
Новый год, как и все старые русские «новые года», окончился у нас скандалом.
Поздно вечером, когда уже просвистел свисток надзирателя ложиться спать, некоторые с приятным чувством сытости отошли ко сну, а некоторые продолжали сидеть, писали или читали, как это обычно делали каждый вечер. Я улёгся спать.
Вдруг у двери раздался громкий и сердитый голос:
— Па-а-че-му вы не спите? А-а? Почему не спите? Я спрашиваю
Я соскочил с постели. Смотрю у двери, уцепившись руками за решётку, стоит помощник начальника и заставляет сидевших ложиться спать. Сидевшие не обращали на него внимания и продолжали заниматься своим делом. В таких случаях выступал только староста, остальные не вмешивались.
Я подошёл к двери. Помощник пошатывался, он, по-видимому, тоже пировал и как дежурный по централу решил посмотреть всё ли в порядке.
— Зачем вы кричите, спать людям не даёте? — спросил я его.
Помощник уставился на меня пьяными глазами и несколько времени молча смотрел на меня. Новые золочёные пуговицы и погоны блестели на чёрной шинели…
— А-а-а т-ты к-кто такой?
— Я — староста, и предлагаю вам не кричать и не мешать людям спать.
— К-а-ак ты смеешь!
— Не тычь, пьяная рожа, — грубо оборвал я ею.
— А, так… эй, дежурный, вызвать караул. Я… я тебе покажу, как разговаривать со мной!
Прибежал старший надзиратель, у старшего тоже блестели глаза.
— Ну, быть волынке, — мелькнуло у меня в голове.
— В карцер его… этого самого старосту!
Надзиратель начал открывать дверь. Все повскакали с нар и из-за стола и толпой навалились на дверь, и надзиратели никак не могли её открыть. Поднялся невообразимый шум. Надзиратели со своей стороны тоже навалились на дверь. Началась борьба. Наши набросились на помощника с бешеной бранью:
— Гад, подлюга, пьяная рожа!
Надзирателям удалось немного отжать дверь и ухватиться за одного из наших. Однако вытащить его из камеры не удавалось. За него ухватились двое, а за тех ещё, и так друг за друга уцепились все. По камере вытянулись две живые кричащие кишки во главе с одним человеком, за которого уцепились надзиратели, и тоже тянули.
Долго не могли справиться с нами. Наконец надзирателям удалось передних вытянуть за дверь и оторвать от нас пять человек. Их сейчас же уволокли в карцер.
Пришёл начальник. Мы потребовали, чтобы вернули в камеру наших товарищей.
— Если вы их не вернёте, мы будем шуметь всю ночь!
Начальник нам отказал и, не желая больше разговаривать с нами, ушёл. Он приказал старшему вызвать к нему политического старосту. Тимофеев, прежде чем идти к начальнику, забежал к нам.
— В чём дело, товарищи, расскажите!
Мы подробно рассказали ему, что у нас произошло с помощником. Выслушав информацию, Тимофеев ушёл к начальнику. Через некоторое время он вернулся и передал нам свой разговор с начальником:
— Начальник заявил мне, что он вполне признаёт нетактичность помощника, явившегося в тюрьму в нетрезвом виде, но и ваши не должны были нарушать тюремных правил: требования помощника были законны. Поэтому он принуждён будет задержать ваших в карцере до утра. На мои настояния, чтобы начальник освободил товарищей сейчас, он ответил категорическим отказом и заявил, что не может подрывать престижа своих помощников…
Мы потребовали, чтобы староста не уходил из конторы и требовал немедленного освобождения товарищей сегодня же.