Муравьи революции

Никифоров Петр Михайлович

Но староста начальника в конторе не застал и ничего, следовательно, не добился.

Тогда мы решили не спать и шуметь всю ночь, а мастеровые вынесли решение на следующий день в мастерские не выходить.

Так мы и не спали всю новогоднюю ночь. Шумели, распевали, как будто действительно продолжали встречу нового года.

В 5 часов утра вернулись из карцера арестованные. Начальник всё же выдержал и, не мешая нам шуметь, продержал арестованных до утра. На этом конфликт кончился.

Так закончилась наша встреча с новым 1917 годам.

Напряжённость положения

в России чувствовала и администрация каторги. Повсеместные продовольственные «бунты» и политические стачки смущали её. В обычное время стычка с помощником едва ли так просто сошла нам с рук, но в этом случае начальник не решался идти на конфликт с политическими: влияние времени сказывалось.

Жизнь в централе как будто протекала по-прежнему — мастеровые работали, мы в камере занимались учёбой, спорили, дискуссировали, грызлись с патриотами. «Г. Ш.» исправно помещал в иркутской газете свои патриотические сводки, «школа прапорщиков» закаляла себя в «боях» и готовилась к будущей войне.

Между тем с воли приходили всё новые и новые известия, сообщавшие, что между кадетами и прогрессистами идут совещания: готовятся к созданию власти твёрдой руки, «министерства доверия страны», что среди буржуазии назревает сильная тревога и страх перед развёртывающимся рабочим движением и углубляющейся экономической разрухой… в январе вновь вспыхнула в Питере общая политическая стачка.

По призыву Петербургского комитета РСДРП (б) забастовало двести тысяч человек под лозунгом: «Долой войну, долой самодержавие!»

Правительство, напуганное политической стачкой питерского пролетариата, не зная, откуда идёт руководство движением, арестовало «рабочую группу военно-промышленного комитета» во главе с оборонцем меньшевиком Гвоздёвым. Арест был настолько нелеп, что даже монархист Гучков был им возмущён и созвал по этому случаю бюро военно-промышленного комитета, который постановил настаивать на освобождении арестованных. Действия правительства свидетельствовали о его полной растерянности и бессилии перед надвигающейся грозой. Пришло обрадовавшее оборонцев известие об объявлении войны Америкой Германии.

— Ну, теперь всыпем немцам, — прыгали на радостях оборонцы, — конец немчуре!

Выступление Америки нас встревожило: в самом деле, как бы не сорвала Америка развёртывающейся революции.

Она может двинуть в Россию неограниченное количество материальных средств и поможет царскому правительству преодолеть экономический кризис. Тогда всё опять пойдёт насмарку. А на помощь Америки оборонцы сильно рассчитывали: они высчитывали, чего и сколько им Америка может подбросить.

— Теперь, брат, немцы нас голыми руками не возьмут. Пусть только побольше снарядов, хлопка да кожи нам подбросят. А в остальном сами справимся!

— Нет, уж вам теперь никто не поможет: не немцы, а рабочие вас сметут.

Мы были правы: февральские бури уже замели по российским просторам.

Последние дни

Наступил февраль, а с ним прилетели первые ласточки наступающей весны: открытие черносотенной Государственной думы было встречено враждебными демонстрациями политических

стачек в Питере, Москве и в других пролетарских центрах под лозунгом: «Долой самодержавие и черносотенную думу!» «Да здравствует революционное правительство!» Путиловский завод выбрасывает на улицу революционную головку рабочих. Рабочие завода устраивают «итальянскую стачку». Администрация закрывает завод и объявляет рабочим локаут.

Путиловцы избирают стачечный комитет и обращаются к рабочим Питера за поддержкой. Питерский пролетариат откликается, и ряд заводов объявляет стачки солидарности. Стачечное движение разрастается.

Администрация Путиловского завода идёт на уступки. Рабочие становятся на работу.

Празднование международного женского дня. Петроградский комитет большевиков организует митинги, которые превращаются в мощные демонстрации под лозунгом «долой войну». Приостановлены работы на всех заводах Выборгского района. Рабочие выходят с лозунгами «мира и хлеба»… солдатки громят продовольственные лавки и магазины… в Питере и Москве на три дня запасов хлеба…

Эти известия электризовали весь наш коллектив. Даже патриоты затихли и перестали скулить: возможность революции и скорого освобождения тоже захватила их.

О войне забыли, она как-то отодвинулась на задний план: мельком просматривали военные сводки и все искали в газетах освещения событий. Но газеты помещали весьма скудные сведения и не давали истинного представления о политическом положении в стране. Поэтому мы с нетерпением ждали неофициальных информаций, которые получали от Церетели, Гоца и других, находившихся в ссылке в Усолье. Они были тесно связаны с Питером, со своими думскими фракциям и по телеграфу непрерывно получали информацию о положении дела, которую немедленно передавали в централ. Мы в эти дни не жили, а горели: каждое известие о движении принимали, как в пустыне живительную влагу, и ненасытно ждали ещё и ещё…

— Слушайте, слушайте. Правительство передало продовольственное снабжение Петербургской думе. По всей России идут разгромы продовольственных магазинов. В городах нет хлеба.

— Это первые раскаты революции. Долой войну! — дружно орали пораженцы. Оборонцы молчали. Психология под впечатлением этих ещё может быть далёких от революции событий значительно менялась. Все уже ждут революцию и хотят её во что бы то ни стало. Никто не хочет допускать сомнений, что это не революция, что это только «так», что всё это может пройти, и ничего не будет. Ждали революцию страстно, болезненно: она из-за стен, из-за решёток притягивала нас к себе, и мы реально ощущали её нарастающую силу.

Пришло короткое известие: «В Питере всеобщая политическая стачка. Рабочие разгромили типографию монархической газеты «Новое время». Производятся многочисленные аресты революционных рабочих. Стрельба в разных частях столицы. Идут выборы в Совет рабочих депутатов».

— Это уже революция! Наша берёт! Урррааа!!!

Прибежал надзиратель:

— Тише, тише, что вы! Начальство услышит…

— Э-э-э, брат, начальство твоё теперь ничего не услышит…

Надзиратель побледнел:

— Случилось что?