Муж есть муж
Шрифт:
Моника приехала и командовала своими и моими детьми, друзьями своих детей и даже Жаном (который и был невидимым существом, несущим стулья), и даже Фанни, прижимавшей края скатерти, опасаясь поднимавшегося ветра -
легкого, но таящего угрозу.
Приехала Моника, она увидела меня с террасы на краю сада, раскрыла руки и закричала:
– Входи! Иди сюда! Ты дома, моя дорогая!
Я побежала и сжала в обьятиях мою кузину, какой она была в пяднадцать лет, девушку у которой семеро детей, но все та же тонкая талия, та же светлая голова на моем плече
– Жан мне позвонил и рассказал, что мамаша Леблез весь день сосала из тебя кровь, -сказала она с чудным выговором “ Набережной Фонтэн” ( набережная в Ниме, богатый квартал), как говорят в Ниме.
– И я сказала себе “приглашусь-ка я на ужин и принесу все с собой”.
Потом она извинилась - этот ангел-спаситель - и сказала:
– Я могла позвать вас к себе, но мне хотелось еще раз увидеть Фонкод.
Тысячи воспоминаний вернулись ко мне: о прятках, о смехе, в потеках сока спелых виноградин, о яслях на Рождество - с тринадцатью десертами, багрянцем виноградных побегов, орошенных молодым вином в “ детской столовой”… какие мы были…
…Но главное, я снова увидела маленькую кровать, которую она подтащила к моей вечером того невозможного, неприемлемого дня… дня, когда умер папа. Мы были ошеломлены, мы не плакали. Ты пришла, потому что ты все угадала сердцем. Ты пришла, потому что я правда не могла остаться одна с мамой - молодой женщиной, которая только что потеряла мужа. Мне понадобились годы, чтобы понять мамино одиночество. И не знаю, хорошо ли я его поняла. Можно ли понять то, что не пережил ? Я знала так мало, у меня было так мало воспоминаний. Нам было пятнадцать лет. Ты молча помогала мне той ночью ничего не забыть, ничего не потерять из этого хрупкого сокровища. И это я засыпала. И просыпалась от твоего взгляда… Милая Моника!
Она сказала:
– У меня было много тушеной говядины и я ее привезла…
Тушеная говядина, которую делала не я! Ух-ты, это еще лучше! Я чувствую, что ко мне возвращается хорошее настроение. Душно, жарко, Жан целует меня в губы на глазах у всех и я нахожу, что это ОЧЕНЬ ХОРОШО! Дети апплодируют. Дети забавные. Они, как и во все предыдущие годы, ограбили чердак. Кажется, что их нарисовал Базиль ( Жан Фредерик Базиль, (1841-1870) Французский импрессионист). Жилеты, канотье, гетры, бретельки, шлемы, фартучки с вышитыми нагрудниками, корсеты с английской вышивкой делают из этого собрания картину импрессиониста. Игнасио кипит от зависти.
– Я тоже хочу быть одетым в чердак!
– умоляет он, и Патриция до плеч накрывает его голову фетровой шляпой с широкой шелковой лентой.
Пойдет ли дождь? Мы смотрим на небо… кажется, там был раскат грома… далеко, у Севенн?.. Неважно, нам хорошо. Мы пьем великолепное вино со сластями. Пьеро принес их, приняв последнего пациента.
Пьеро - доктор, муж Моники, мой кузен, когда мы учились в старших классах он носил невыносимые свитера. Кроме свитеров, я никогда не понимала, почему она
(Грустно) “ Этот Ваш - человек искусства…”
(Трепетно) "Доктор - красивый мужчина!”
Вот так.
Я нервничала, глядя на Игнасио. Он слишком веселился. Он был нервный, перевозбужденный. Он кричал ”я сяду рядом с папой!”, но, естественно, оказался в конце стола между Лорет и маленькой Англичанкой. Он с жаром говорил ”Это праздник!”, когда принесли свечи. (Он так любит свечи, что у него настоящий культ перебоев с электричеством. “Это праздник!”, говорит он, когда перегорают пробки и идет за стаканом, чтобы получить каплю шампанского)
Пока дети ставят на стол отражатели и зажигают старую керосиновую лампу, я вполголоса рассказываю о замечаниях мадам Леблез. Запах неожиданно уничтожает время и уносит нас с Моникой в вечера детства, когда делдушка читал нам Виктора Гюго, Мистраля и Нерваля под потрескивание горящих в пламени комаров и мошек.
– Повторяйте за мной, малышки, - говорил он, и мы повторяли послушно и радостно…
La Crau ero tranquilio e mudo… ( отрывок поэмы Бушара д’Эскье, написанной на «патуа», языке южной Франции)
Или это была “R'epublique de nos pиres , grand Panth'eon, plein de lumi`eres” * (“ Республиука наших отцов”большой пантеон, полный огней “, фр.)
…или наше любимое “Ils reviendront ces Dieux que tu pleures toujours, le temps va ramener l’ordre des anciens jours, la terre a tresailli d’un souffle proph'etique…”*( «они вернутся - эти Боги, которых ты все оплакиваешь, время вернет порядок древних дней, земля уже задрожала в пророческом вздохе», фр.)
Он был доволен и одинаково ласково гладил светлую голову и темную. О дедушка, ты говорил на таком красивом языке, что бы ты сказал, вернувшись в наш мир сейчас, когда трепятся по-французски, как я не знаю, в натуре?
Я не имею права двигаться. Я получила приказ ничего не делать. Абсолютный запрет вставать со стула. Я оживаю.
Вокруг стола все восстали против малам Леблез. Все сочувственно смотрят на красивого мальчугана, рожденного от неизвестного отца и распутной матери, который открывает ослепленные глаза в эту летнюю ночь.
– Вы, небось, не знаете, что мадам Леблез была та еще веселушка в молодости. Она была знаменита у почтальонов.
– Вот-те на, мало же надо было почтальонам, - заржал Альбин в шляпе задом наперед.
– Мой отец, а ведь он принимал всех ее детей, говорит, что ни один из них не был от папаши Леблеза. И даже в конце жизни Папаша Леблез говорил: “Моя дочь мне совсем не дочь, так как она дочь этого бедного месье Клуатра…”
Общее оживление.
– А ведь она даже в молодости не была красива, - продолжил доктор.