Муж есть муж
Шрифт:
– Дырявые или нет, вам еще повезло, что вы будете спать под одеялами, - говорит Моника.
– Я бы вас уложила под газетную бумагу!
– О! да! под Play-Boy!
– закричал Альбин.
– Play-Boy! Play-Boy! Play-Boy !
– Завернуться в пушистеньких девочек!
Ну и что изволите на это отвечать? Мы смеемся вместе с ними. Мы смотрим, как они проскальзывают в ванную, шумно умываются, говорят друг другу «доброй ночи», входят в свои комнаты, ложатся, снова встают, бегают по коридорам, устраивают
Мы с Моникой так устали, что когда последняя дверь наконец закрылась за детьми, мы сели там где стояли на ступеньку лестницы.
– Моего мужа убить мало, а?
– сказала мне Моника.
– Да я счастлива, что вы остались!
– Врушка! Со мной не надо играть в вежливость! Я повторяю, моего мужа убить мало. Кстати, твоего тоже. А теперь они сидят в гостиной с “Одноглазкой”. Это круто!
Поль вышел из своей комнаты и прошел перед нами.
– Сегодня в доме спит ровно двадцать человекообразных и один собакообразный. Я посчитал, - сообщил он серьезно.
Как можно лишать их радости?
Взрослые поднимались из гостиной. Мне показалось, что Фанни идет неуверенно…
– Фанни немного устала, - важно обьяснил доктор.
– Думаю, ее надо осмотреть…
– Чепуха, - отрезала Фанни.
– Я слишком много выпила, вот и все. (Она прыснула и уцепилась за Жана) Вы не хотите проводить меня в мою комнату, учитель? Я не слишком помню дорогу.
– Это здесь, - ответил Жан, крепко взяв ее за запястье.
Пьеро страдал, что не может пойти с ними:
– Я бы все-таки предпочел ее осмотреть…
– Не беспокойся, - она выживет, процедила Моника.
– Ох! Прошу тебя! Это не смешно!
– взорвался он.
– Зато ты смешон!
– Вот! Пожалуйста! В мой единственный вечер отдыха! Ты могла бы, как минимум, улыбнуться! Но нет! Тебе надо поскандалить! Как дома! Прошу прощения, дорогая Людовика, за постыдное зрелище, которое мы собой представляем! Я все-таки думаю, может, стоит пойти осмотреть эту малышку? Жан не возвращается и…
Но Жан вернулся с улыбкой на устах и бросил нам:
– Я думаю, что ее не понадобится укачивать!
– Еще счастье!
– сказала Моника, и Пьеро снова взорвался:
– Вот, Пожалуйста! В этом вся Моника! Вы видите, я ничего не выдумываю! Клянусь, чтобы с тобой жить нужно ТЕРПЕНИЕ!
Ужасный раскат грома помог сменить тему, мы обнялись на лестничной площадке, и Жан объявил, что воистину, в такую погоду хозяин кузена на улицу не выставит.
Я без сил уселась на кровать.
– Они доставляют мне столько радости, - говорил Жан.
– Они все время орут! Ах! Какой хороший вечер! А, дорогая?
– Семь пар одеял… - произнесла я безнадежно.
Жан был в отчаяньи. Он не подумал об
Да что это за сеновал, о чем они все говорят? Я лично никогда не видела здесь сеновала!
– Я думал, что есть сеновал… - сказал он огорченно.
– Сеновал… Во времена Римлян, не иначе!
– и неожиданно я разразилась слезами.
– Да что с тобой произошло? Какой ужас! Да не плачь же!
– бормотал перепуганный Жан, прижимая меня к себе.
– Я клянусь тебе, что как только Консепсьон вернется, даже нет, как только тетушка Кармен приедет, я возьму и удеру с тобой!
– Никогда! Никогда!
– всхлипывала я.
– Консепсьон никогда не вернется! А тетушка Кармен… (я задыхалась) Никогда! Мы никогда не будем одни! Мы никогда не уедем!
Вспышка осветила эту мрачную сцену. Я с трудом обрела дыхание и сказала:
– А потом, с чего это мы отправимся в свадебное путешествие? Мы старые!
Боже мой, в тот момент я в это верила!
Я открыла глаза без помощи Игнасио и закричала: почти 10 часов!
Я поспешила на кухню, где нашла Монику, уже одетую, свежую, хорошо причесанную, режущую лук посреди строгого порядка.
Она подняла на меня полные слез глаза и улыбнулась:
– Какой он жгучий!
– А в котором часу ты встала?
– У меня был контракт с Игнасио, - сказала она.
– Он обещал мне не будить тебя. А потом я дала первую бутылочку, вот и все!
Вот и все! Огромная слеза стекла по ее носу. Я взяла нож и сменила ее над луком. Она сделала мне роскошный подарок: четыре часа сна! Я сопела - лук был злой.
– Я сделала тебе рататуй… я все убрала…я подмела кухню…
Я утерла первую слезу. Какая ошибка! Мне показалось, что я ослепла! Моника перехватила нож, у нее был озабоченный вид.
– Ты еще знаешь, как будет “лук” по-гречески?
Нет, я не знала.
– Произошло недоразумение, Людовика, - продолжила она.
– Ты можешь мне сказать, зачем нас учили греческому? Чтобы резать лук и даже уже не помнить, как он называется? Ты помнишь, когда мы рассказывали отрывок, где Носикаа порсит у своего отца разрешения пойти на берег моря? Ты сможешь рассказать оттуда стих? Всего один?
– Я произнесла первые слова…. Но дальше не пошла.
– Ты видишь, сказала она. Так вот я лично не помнила даже самое начало. А ведь как я это любила! Ну зачем нас учили Греческому?!
– воскликнула она с отчаяньем.
– Какая гадость!
Лук? Как сказать “лук” по-гречески? Этот провал в памяти неожиданно вызвал у меня безмерную печаль.
– Я презираю свою жизнь, - сказала Моника и я не знаю, лились у нее слезы от лука, или из сердца.
Я обняла ее и поцеловала. Теперь я плакала вместе с ней.