Муж есть муж
Шрифт:
В полдень дрожь пробегает по семьям, все кричат, бегут, собирают детей. Все спешат набить животы. Алисочка не хочет выходить из воды. Рири плачет, Ноно топает ногами. Но никто не сможет уклониться от жаркого, которое заставит их храпеть до 4-х часов, от супа, которым их вывернет во время урока плавания. Пляж очищается от детей и толстых дам. Датчане вгрызаются в сочные огурцы, немцы пьют из горлышка розовое, высокие девушки, тонкие и загорелые, спускаются с дюн и бегут к морю, на них надеты веревочки и почтовые марки.
Это
Морисет попыталась мне продать один такой сегодня утром. Морисет - это вчерашняя кудрявая рыжуха из Кафе де Пари. Она содержит лавку со всякой всячиной рядом с отелем, на берегу моря.
– Смотри-ка, ты!
– воскликнула она, когда я вошла сегодня утром в ее магазин.
Я хотела купальник.
– Возьмите Мерри-Лук, - посоветовала она мне.
– Они отпадные!
А то! В таком живо окажешься в жандармерии!
Я хотела цельный купальник.
Она была возмущена. Цельный купальник? Придется поехать, как минимум, в Ним или в Монпелье, чтобы найти подобную штуку! Хорошо, раз уж я не хочу Мерри-Лук, (в чем я сильно ошибаюсь!) она пойдет посмотрит, что у нее осталось из раздельных с прошлого года.
Вот почему мои груди и бедра покрыты оранжевыми утками. Я выбрала его не потому, что мне понравился рисунок, а потому, что ткань была немного менее прозрачная, чем в других моделях.
Он вас уродует, - сурово сказала Морисет.
– Мерри-Лук табачного или тыквенного цвета с красивенькой цепочкой на талии - вы были бы отпадной!
Ансамбли из утыканных стекляшками джинсов - точно как у нее - свисали с арок. Она проследила за моим взглядом.
– Мы скоро получим новые… Они отпадные, а! Что, если вы наденете такие?
Я не назвала ей суммы, за которую согласилась бы влезть в эти лохмотья. Я оставила себе уток и объяснила, что мне надо пойти купить книги.
– Тогда идите к моей подружке Магали, - сказала Морисет, - это прямо за кафе Барк.
Магали продавала в основном голубой и зеленый лак для ногтей, крем для загара и солнечные очки, притворяющиеся маргаритками. Но у нее были также прилавки с детективами, кровавыми и не очень, где существа с огромными грудями целились в читателя сразу из нескольких орудий тяжелой артиллерии. Кроме этого, я увидела только “Клуб пяти”, “Выращивание домашних кроликов”, “Хорошие манеры” (которые бывший префект только что дописал в тюрьме) и популистское издание “Доступный всем секс”.
Магали была в отчаянье. Вчера она продала последнего Бувара: “Рак в паштете”. “Я пустая”, - говорила она. Потом она вспомнила, что у нее осталось какое-то старье в ящике. Куда она засунула этот ящик? А, да, под навес во дворике. Она принесла большую, пахнувшую плесенью коробку, и оставила меня искать, потому что бельгийская девушка как раз хотела одну из тех знаменитых золоченых цепочек на талию.
Я испытала шок, когда нашла в коробке помятое, но полное издание “Мучеников” Франсуа Рене
– На нем нет цены, - сказала Магали в затруднении. Но это старая книга, я продам вам его по цене Сан Антонио*(детективы с каламбурами).
Он здесь на песке, рядом со мной. Я не пойду завтракать. Я так решила. Я взрослая. Я сама командую. Я не пойду завтракать. Я хочу перечитать Мучеников.
“Это была одна из тех ночей, когда прозрачные тени, кажется, боятся спрятать прекрасное небо Греции…”
Я оставляю книгу. И продолжаю с закрытыми глазами:
“…это была вовсе не темнота, это было просто отсутствие дня. Воздух был сладок, как молоко и мед, и при вдыхании его чувствовалась неизъяснимая прелесть”
Неизъяснимая прелесть.
Вот, что я испытываю, вдыхая воздух этого пляжа. Я думаю о времени, когда учила Шатобриана наизусть. Я хотела всю жизнь заниматься греческим. Но что значит “заниматься греческим” в наши дни? Иметь крохотный класс молодых фанатиков? Переводить отцов Церкви? Кавафи? Афинские журналы? Заниматься греческим… Разве это еще профессия? Моей профессией стал Жан. Моей профессией и моей жизнью. Я была унесена рекой, у меня не было времени раздумывать. Тем хуже для греческого. Тем хуже для меня. На что еще можно надеяться в сорок пять лет, когда ты женщина?
– Надеяться не на что!
– говорит женщина рядом со мной.
– Уф!
– отвечает ее спутница.- Почему ты так говоришь?
– Ну что ему надо?! Я читаю Ле Монд каждый вечер! Я глотаю по четыре книжки в месяц! Хорошо! Я уродина? У меня плохо пахнет изо рта? Нет! Так ты мне можешь сказать, почему он меня не целует?
– Не ищи. Они все сволочи.
Я немного смущена. Мои соседки вовсе нет. Та, у которой проблемы, бросает взгляд на Мучеников и шепчет в ухо другой что-то, от чего обе смеются.
Раздосадованная, я иду плавать и в теплой воде вновь обретаю радость и веселье. Я уплываю далеко-далеко. Маленький кораблик проходит в нескольких метрах от меня. Мне кричат с палубы.
– Хотите подняться?
Нет. Но я нахожу в вашем предложении неизъяснимую прелесть…
Я плыву на спине.
– Алисочка! Выходи, пока я сама за тобой не пришла!
Я плыву под водой. Я толкаю маленького мальчика, он выныривает рядом со мной, плюясь как кит концом своей ныряльной трубки.
– Не больно?
– Не больно!
– Наперегонки?
– Наперегонки!
Он побеждает, и мы оба в восторге. Я даже не знаю его имени. Я никогда его больше не видела. Это и есть жизнь.
Как сорок лет назад, проходит продавец с тяжелой коробкой на боку, наполненной оладьями в сахарной пудре, а вскоре, с помощью легкого ветра, и в песке. Это вкусно. Воспоминание хрустит на зубах, соленое, как слеза.
Я пьяна от выпитого солнца, от пахучего масла, от воды «Камарго», от морской волны, от слов, криков, Шатобриана, Мерри-Лука…