Музыка души

Курлаева Анна Владимировна

Петр Ильич не любил переделывать номера в готовой опере, но не мог не признать справедливость замечания Фигнера.

– Хорошо, я переделаю.

– И еще одно. Я знаю, предполагалось, что Лизу будет петь Мравина, но нельзя ли ее заменить Медеей – хотя бы на первом представлении? Я с ней уже спелся – мне будет проще и приятнее.

Обижать Мравину, во многих отношениях удовлетворявшую партии Лизы, не хотелось. Но, с другой стороны, следовало сделать так, чтобы Фигнер чувствовал себя на премьере удобно, а они с женой безупречно спелись, и Петр Ильич

мог убедиться, насколько верно он улавливает все, что нужно, дабы партия Лизы выдвинулась на первый план. Так что он согласился и на это, пообещав уладить вопрос со Всеволожским.

Ради просимой Фигнером переделки пришлось съездить в столицу: новый вариант требовал новой оркестровки, а партитура уже переписывалась на голоса в театральной конторе.

Как же Петербург был прекрасен по сравнению с Москвой! Великолепная Нева, чистый воздух – а в Москве летом просто невозможно жить из-за ужасных гигиенических и санитарных условий. Бывший прежде убежденным москвичом, в последнее время Петр Ильич начал более любить Петербург, чему способствовали и напряженные отношения с Сафоновым.

Уладив дела с оперой, Петр Ильич заехал в Гранкино за Модестом, а оттуда – к Александре в Каменку. В гостях у сестры он собирался отдохнуть и полениться, понимая, что это пойдет на пользу и что вполне заслужил это право. Но… постоянно терзался мыслью, что время уходит: часы, дни, недели попадают в пучину прошедшего, не ознаменовавшись появлением нового творения. Он не мог спокойно жить без дела и уже начал обдумывать, за какое сочинение приняться теперь.

В Каменке чувствовалась меланхолическая нотка, о прежнем веселье и помину не было. Но больше всего беспокоила Саша, болезнь которой все ухудшалась. С местным врачом у Петра Ильича состоялся тяжелый разговор.

– Припадки Александры Ильиничны дурного свойства, – объяснил тот. – Они родственны с эпилепсией и, полагаю, являются следствием морфина и других наркотиков.

– Что же делать? – с тревогой спросил Петр Ильич.

– Боюсь, ничего уже не сделаешь, – врач огорченно покачал головой. – Наркотики убивают ее, но без них она не вынесет боли. Тут можно только молиться.

С тяжелым сердцем Петр Ильич покинул в сентябре Каменку. Его не переставала терзать мысль: чем все это кончится, что будет с Сашей?

Тем отраднее стало посещение в Копылове племянницы Анны: вот где царили безмятежность и мир.

– Не писала ли тебе Надежда Филаретовна о своих планах? – спросила Аня, когда они отправились прогуляться по живописным окрестностям и шли по широкой проселочной дороге сквозь поля, колосившиеся высокими травами.

На горизонте темнел лес. Марк, сидевший на руках матери, любопытно вертел головой во все стороны, а Кира то и дело убегала вперед и возвращалась, принося охапки цветов.

– Мы очень ждем ее, но боюсь, ей здесь будет скучно, если вдруг случится дурная погода.

– Нет, не писала, – покачал головой Петр Ильич и огорченно добавил: – Она вообще редко пишет мне теперь.

– Не

обижайтесь на маменьку, дядя, – поспешил вмешаться Николай. – Ей серьезно нездоровится, и из-за постоянных головных болей тяжело писать письма. Но это не значит, что она меньше любит вас.

– Что ты – и не думал обижаться! – возразил Петр Ильич. – После всего, что она сделала для меня… Просто подумалось, вдруг ей стало в тягость поддерживать со мной корреспонденцию…

Николай улыбнулся:

– Уверен, если она даже решит вовсе никому не писать, вы будете исключением.

Колины слова немного успокоили его на этот счет – в последнее время Петр Ильич действительно начал бояться, не тяготится ли Надежда Филаретовна их отношениями.

***

В семье Анатолия все оставалось по-прежнему. Несмотря на бодрый вид, он частенько впадал в уныние из-за того, что его долго не назначают губернатором. Прасковья была окружена поклонниками. Таня хорошела с каждым днем. Время в Тифлисе проходило незаметно, хотя работать Петру Ильичу почти не удавалось. Зато они часто бывали в опере, где для него зарезервировали почетное даровое место.

Долгожданное письмо от Надежды Филаретовны враз уничтожило всю безмятежность. Она писала, что крайняя запутанность ее дел, грозящая разорением, не позволяет больше давать прежнюю субсидию. Дела ее давно шли нехорошо, но до сих пор фон Мекк уверяла, что никакие перипетии на субсидию не повлияют. Столь резкая перемена поразила Петра Ильича, но даже не это главное. В конце концов, он был достаточно обеспечен, чтобы не нуждаться в постоянной поддержке. Обиден был отказ поддерживать дальнейшую переписку. Будто бы он общался с ней только ради денег! Все еще надеясь, что произошло недоразумение, Петр Ильич высказал мягкий упрек:

«Последние слова Вашего письма немножко обидели меня, но думаю, что Вы не можете серьезно допустить то, что Вы пишете. Неужели Вы считаете меня способным помнить о Вас, только пока я пользовался Вашими деньгами! Неужели я могу хоть на единый миг забыть то, что Вы для меня сделали и сколько я Вам обязан?»

До сих пор он ни разу не тяготился помощью фон Мекк благодаря ее такту и радушной готовности поддержать. Но теперь задним числом стало стыдно, противно и досадно. Даже захотелось, чтобы Надежда Филаретовна нуждалась в его помощи, и он смог бы вернуть ей долг.

Вскоре Петр Ильич узнал, что страх разорения был мимолетный – фон Мекк все еще оставалась богата. И тогда в ее письме он увидел желание отделаться от него под первым попавшимся предлогом. Кажется, он слишком идеализировал их отношения. В последней попытке спасти былую дружбу он написал Надежде Филаретовне, выражая готовность продолжать переписку независимо от ее денежной помощи. Но она проигнорировала желание поддержать общение, упорно не отвечая на письма и будто вычеркнув его из своей жизни. Не значило ли это, что их возвышенная идеальная дружба была лишь капризом богатой женщины?