Музыка души
Шрифт:
Петр Ильич быстро просмотрел либретто, одобрительно кивая. Да, пожалуй, из Модеста выйдет отличный либреттист.
– Мне нравится, – заключил он, и брат облегченно вздохнул. – Единственное, что мне хотелось бы изменить – это образ Германа. Тот расчетливый и циничный молодой человек, которого рисует Пушкин, не вдохновляет меня как главный герой. Я хочу, чтобы Герман был искренним и страдающим – просто запутавшимся. Можешь это сделать?
Модест подумал над предложением.
– Думаю, да.
– Прекрасно. Тогда на следующей неделе идем к Всеволожскому – он собирает что-то вроде комиссии по опере, чтобы обсудить детали.
На
Так странно было думать, что в Дирекции театров уже идут толки о постановке оперы, ни одной ноты из которой еще не написано.
***
В первый день нового года состоялась торжественная генеральная репетиция «Спящей красавицы». В сущности, ее можно было считать первым представлением – зал заполнили лица высшей аристократии, а в партере сидели высочайшие особы и свита.
Петр Ильич ужасно волновался: как-то государь отнесется к новому балету? Но в то же время был полон энтузиазма. На репетициях он познакомился с чудесами изящности, роскоши и оригинальности костюмов и декораций, убедился в неистощимой фантазии Петипа. И был уверен, что балет примут с восторгом.
Однако радужные надежды не оправдались. Их величества часто аплодировали, в антрактах ласково беседовали с композитором и балетмейстером, но особого восторга не обнаружили: скорее вежливый интерес.
– Очень мило, – все, что сказал государь Петру Ильичу.
Тот был разочарован и огорчен до глубины души краткостью и сдержанность похвалы. Как же так – одно из любимейших его сочинений, поставленное в столь роскошной обстановке – и встретило такой холодный прием!
Первое представление на следующий день прошло не лучше. Красоты подробностей промелькнули незамеченными. Правда, и автора, и дирижера вызывали, но без настоящего увлечения. Холодность приема публики дала повод газетам радоваться неуспеху «Спящей красавицы» и на все лады порицать, глумиться над программой, над постановкой и над музыкой.
Разочарованный и подавленный Петр Ильич уехал в Москву, успев за недолгое пребывание там повздорить с Сафоновым. Конфликт начался из-за выбора нового профессора виолончельного класса на место умершего Фитценхагена.
– Вакансия должна быть занята виолончелистом Давыдовской школы. Нужно выбрать или Глена, или Бзуля, – непререкаемым тоном заявил Василий Ильич.
А между тем он прекрасно знал, что Петр Ильич желал бы видеть на этом месте Брандукова – прекрасного виолончелиста. Но о нем не было сказано ни слова. У Петра Ильича возникло ощущение, что Сафонов считает его кем-то вроде адъютанта при Музыкальном обществе, которому только сообщаются к сведению генеральские распоряжения. Глубоко оскорбленный, он все же попытался доказать, что Брандуков гораздо лучший музыкант, чем Глен и Бзуль, и консерватория только выиграет от его приглашения. Но Василий Ильич остался непреклонен.
– Брандукова я не возьму никогда! – отрезал он, даже не
Сафонов был полезен как директор консерватории, будучи человеком ловким и практичным, да еще и состоящим в родстве с министром. В то же время, свое собственное директорство в Московском отделении Петр Ильич не считал таким уж важным. Да и не хотелось постоянно дирижировать на концертах Музыкального общества, заменяя Эрдмансдёрфера. Дирижерство оставалось для него пыткой, от которой страдало творчество. И на следующий день Петр Ильич официально объявил, что выходит из состава дирекции. Его решение приняли с потрясающим равнодушием, что только подтвердило его правильность. Огорчился один Юргенсон, пытавшийся убедить его остаться.
– Мы с Сафоновым вместе не уживемся, – возразил Петр Ильич. – А, принимая во внимание его и мои качества, я признаю, что Василий Ильич лучше подходит для места директора, чем я. Понимаешь, в чем дело. Шостаковский своим медным лбом испакостил музыкальную Москву. Для борьбы с ним нужен такой же медный лоб, но более серьезный, умный и талантливый. И с этой точки зрения я очень ценю Сафонова и желаю ему всякого блага и успеха.
– Тогда я тоже уйду, – заявил Юргенсон. – Давно мечтаю. Да и не стоит приносить жертвы делу, во главе коего стоит человек случайный, преследующий свои цели, а не цели общего блага.
– Я вполне понимаю твои резоны. Но если ты окончательно уйдешь, желательно, чтобы Рукавишников остался, а он тоже в лес смотрит.
Петр Иванович задумчиво побарабанил пальцами по подлокотнику кресла.
– Я еще подумаю, но, честно говоря, без тебя оставаться не хочу.
Уговаривать его Петр Ильич не стал, и все же жаль было смотреть, как разваливается Музыкальное общество.
Разделавшись с московскими делами, он уехал за границу, стремясь приступить к сочинению «Пиковой дамы» – Модест уже вручил ему либретто двух первых картин. Алексей остался у постели умирающей жены, и пришлось позаимствовать у брата его слугу Назара.
Всю дорогу Петр Ильич невыносимо скучал. Покидая Россию, он сам еще не представлял, куда отправится, в итоге сделав выбор в пользу Флоренции. Увы, заграница продолжала быть противна, Италия не доставляла никакого удовольствия. И единственное желание, которое он испытывал – поскорее удрать. Впрочем, устроился он с удобством и недорого – в Hotel Washington, где ему предоставили отдельную квартиру со своим столом.
Назар был счастлив. Рядом с ними жила русская дама, с горничной которой он проводил все свободное время. Петр Ильич же продолжал испытывать неопределенное недовольство, хотя опера пошла хорошо и он понимал, что поступил правильно, уехав за границу. В Москве ему бы просто не дали так усидчиво работать.
***
Петр Ильич распрямил затекшую спину и потянулся. Сочинение «Пиковой дамы» увлекло его, не оставив места для былой тоски. Он торопился закончить оперу к новому сезону, и, хотя сильно уставал, работа доставляла наслаждение. За окном ярко светило солнце в безоблачно-синем итальянском небе. Погода стояла абсолютно весенняя – даже появились фиалки. Было что-то неестественное и неправильное в такой погоде. В феврале должны быть еще морозы и снег, и это несоответствие заставляло тосковать по родине. Впрочем, лучше уж тепло, чем отвратительный итальянский зимний холод, свирепствовавший совсем недавно.