Музыка души
Шрифт:
Теперь, когда первая радость встречи прошла, он обратил внимание, что Модест будто подавлен чем-то. После едва заметной паузы он покачал головой:
– Нет. Просто хотелось попрощаться – я соскучился по России и завтра возвращаюсь домой.
Петр Ильич даже обрадовался, узнав, что брат, так же как и он, рвется на родину. До сих пор Модест не демонстрировал ни малейшего желания вернуться, и это вызывало недоумение и даже огорчение. Ну, как можно не скучать по России?
Вечером они со слезами простились, и Модест покинул Руан. И все же было в нем нечто странное, точно он и хотел, и боялся
Несколько дней спустя Петр Ильич в свою очередь покинул Руан, отправляясь в Париж для встречи с пианисткой Софи Ментер, а затем в Гавр, чтобы оттуда сесть на пароход. Вопреки совету Вольфа, он решил все-таки ехать на французском.
По пути к Ментер он зашел в читальню просмотреть «Новое время». Петр Ильич уже собирался отложить газету, не найдя в ней ничего стоящего, когда взгляд упал на некролог на последней странице:
«29 марта скончалась Александра Ильинична Давыдова».
Не веря своим глазам, он перечитал заметку несколько раз. Как же так? Саша… Сашенька… Всего несколько месяцев прошло с их последней встречи, и тогда она выглядела бодрой и здоровой. В глазах помутилось, и затряслись руки. Во внезапном озарении он понял, что не так было с Модестом: он приезжал вовсе не попрощаться, а сообщить о смерти сестры, но, видимо, так и не решился это сделать.
Не помня себя, Петр Ильич выбежал из читальни и долго бродил по улицам, только к вечеру придя к Ментер. К его счастью, она была дома и с истинно женским состраданием утешила и поддержала. Мысли путались, противоречивые стремления разрывали на части. Первым желанием было бросить гастроли и немедленно лететь в Петербург. Но потом вступили более прагматичные резоны: пользы от него все равно не будет, а между тем задаток за концерт получен и даже отчасти потрачен.
Телеграфировав брату Николаю, прося сообщить подробности, с тяжелым сердцем Петр Ильич решился ехать в Америку. Страшно было за родных: за Леву, безмерно любившего жену, за осиротевших детей.
***
Суматоха, сопряженная с переездом и устройством на пароходе, мысли о поездке некоторое время отвлекали Петра Ильича. Но, стоило остаться одному в каюте, как тоска напала с новой силой. От Николая все еще не пришло ответа – видимо, придется отплыть в Америку, так ничего и не узнав о похоронах и о родных, отчего становилось еще тяжелее. Он чувствовал себя невероятно жалким, одиноким и несчастным. До такой степени, что начал проклинать свою поездку.
Когда пароход вышел в открытое море, Петр Ильич изо всех сил старался отвлекаться текущими впечатлениями и пару дней спустя привык не думать о терзавшем чувстве утраты: заставлял себя сосредотачиваться на пароходе, на том, как убить время чтением, прогулкой, разговорами, едой. А главное – на созерцании моря, которое было неописуемое прекрасно. Особенно во время заката, освещенное солнцем. Он так преуспел в этом упражнении, что не ощущал себя самим собой – будто кто-то другой плыл по океану. Смерть Саши и все, что было сопряжено мучительного с помыслами о ней, являлись как бы воспоминаниями из отдаленного
Хорошая погода простояла недолго: началась качка, постепенно увеличившаяся до такой степени, что стало страшно. Вздымались огромные волны, вызывавшие не только ужас, но и невольное восхищение, все трещало, пароход то проваливался в бездну, то вздымался до облаков. На палубу невозможно было выйти, ибо ветер сдувал с ног. К удивлению Петра Ильича и капитан, и все моряки, и даже официанты относились к такой погоде, как к чему-то простому и обыкновенному. Ему же, до сих пор знакомому только со Средиземным морем, происходившее казалось адом.
С краткими перерывами океан бурлил весь путь до Новой Земли. А там явилось новое бедствие: приблизившись к песчаной мели, пароход вошел в полосу густого тумана. Ход уменьшили, и через каждые полминуты гудела сирена, испускающая ужасающий рев, похожий на рыкание громадного тигра. Эта мера была необходима, чтобы не столкнуться в непроглядном тумане с другим судном, но ужасно действовала на нервы.
В довершение бед на пароходе узнали, кто такой Петр Ильич, и теперь к нему беспрестанно подходили разные господа знакомиться. Куда бы он ни пошел, невозможно было остаться в одиночестве: тотчас появлялся знакомый и начинал ходить рядом и разговаривать. Более того – стали приставать, чтобы он поиграл.
Как только рассеялся туман, вернулась буря. Дул жесточайший ураган. Ночью Петр Ильич даже не пытался лечь спать. Вместо этого он сел в углу диванчика и старался не думать о происходящем. Однако шум, треск, судорожные подскакивания всего парохода, отчаянный вой ветра невозможно было ничем заглушить. Оцепенев от страха, он просидел так до рассвета, когда буря, наконец, начала стихать. Так и заснул – между сундуком и стеной каюты.
Днем море успокоилось, и оставшиеся сутки до Нью-Йорка прошли благополучно. Но чем ближе к концу путешествия, тем больше Петр Ильич волновался, тосковал, страшился, а главное – раскаивался в своей безумной поездке.
***
Пароход вошел в залив, и перед путешественниками предстала колоссальная скульптура, изображавшая женщину с факелом в поднятой руке – статуя Свободы. Ее обогнули по широкому кругу и зашли в порт.
Петр Ильич сошел на берег и заозирался, пытаясь понять, кто из встречающих ждет его. Долго искать не пришлось – к нему подошли трое мужчин и молодая женщина.
– Господин Чайковский? – спросил один из них и, получив утвердительный кивок, продолжил: – Позвольте представиться: Моррис Рено, президент Общества Нью-Йоркского концертного зала.
Это был один из инициаторов приглашения русского композитора в Америку. К счастью, Рено говорил по-французски, что избавляло Петра Ильича от необходимости мучительно подбирать слова на английском. Они пожали руки, и Рено представил своих спутников:
– Франсис Гайд – президент Филармонического общества в Нью-Йорке, господин Майер – представитель фортепианной фабрики Эрнеста Кнабе в Балтиморе.
Оба господина радушно улыбались и долго трясли руку Петра Ильича. Наконец, Рено повернулся к девушке: