Музыка души

Курлаева Анна Владимировна

Боб в это время сдавал экзамены и страшно нервничал.

– Мне кажется, я не справлюсь, – пожаловался он перед тем, как уйти в Училище на очередное испытание.

– Зря волнуешься, – заметил Петр Ильич, старательно пряча улыбку. – На самом деле, не обязательно быть самым умным, чтобы хорошо сдавать экзамены.

– Да? – Боб так заинтересовался, что даже перестал судорожно листать конспекты.

– Да, – Петр Ильич серьезно кивнул, но в глазах плясали смешинки, которых взволнованный племянник пока не заметил. – Для этого нужна всего лишь способность быстро все выучивать

и запоминать. А эта способность частенько бывает у совершеннейших болванов. Так что… почему бы тебе ее и не иметь?

До сих пор внимательно слушавший его Боб, понял, что над ним издеваются, и скривился:

– Ну, спасибо, дядя Петя, утешил!

Однако здоровое чувство юмора взяло верх, и он рассмеялся. А главное, перестал нервничать и заметно расслабился.

Первым делом Петр Ильич зашел к Всеволожскому – обсудить выбор певцов для оперы.

– Вопрос об исполнительнице Иоланты очень меня беспокоит, – сказал он Ивану Александровичу. – У меня есть две кандидатки: Скомпская и Эйхенвальд – не знаю, кому отдать предпочтение.

Последнюю он видел в Москве в роли Татьяны в «Онегине». И хотя она показалась ему слишком девочкой для заключительной сцены, все-таки была мила и симпатична. Вполне могла бы подойти для Иоланты.

– Я приглашу обеих сыграть у нас в ближайшем сезоне, – кивнул Всеволожский. – Тогда и посмотрим.

– Столь же меня беспокоит и исполнитель Короля, – продолжил Петр Ильич. – Ни Корякин, ни Серебряков не удовлетворяют моим мечтаниям.

– Не вижу, чем Серебряков не подходит, – с сомнением ответил Всеволожский. – Но вам как автору виднее. Кого же вы предлагаете?

– Я думал об Антоновском или Трезвинском – муже Эйхенвальд.

Всеволожский согласился рассмотреть и это предложение.

Первый концерт состоялся в Училище правоведения, и исполнителями были исключительно правоведы. Петр Ильич выступал там в качестве дирижера любительского оркестра, с радостью посетив свою alma mater.

А несколько дней спустя он дирижировал сюитой из «Щелкунчика», принятой с восторгом. Из шести номеров пять повторили по единодушному требованию публики. Даже газеты на этот раз выказали благосклонность и расхвалили новое произведение, кто во что горазд. После разочарования в «Воеводе» это стало большим утешением.

Перебирая вечером письма, Петр Ильич наткнулся на конверт, на котором значилось: «Montb'eliard, MlleFannyDurbach». Сердце замерло при виде столь знакомого, почти родного имени, которое не встречалось уже много лет. Он-то думал, что нежно любимая им в детстве гувернантка давно умерла. А она, оказывается, жива и шлет ему привет. Почему-то первым впечатлением была не радость, а испуг – словно перед чудом. Почти то же чувство, как если бы он узнал, что воскресла его мать, что сорок три года борьбы, радостей, страданий – лишь сон, что действительность – это верхний этаж воткинского дома.

Дрожащими пальцами Петр Ильич вскрыл письмо. Такой знакомый округлый почерк вызвал бурю воспоминаний. Мадемуазель

Фанни писала, как узнала из газет, что в Шатле дает концерт господин Чайковский. Это имя заставило ее решиться написать и спросить: не тот ли он мальчик, которого она когда-то обучала в Воткинске.

К почти мистическому трепету от внезапно воскресшего прошлого примешивался страх узнать, что от прежней дорогой наставницы остался лишь мрачный призрак былого – вроде Сестрицы Настасьи Васильевны. И все же, собравшись с духом, Петр Ильич написал ответ и даже послал свой портрет.

Заехав на несколько дней в Майданово, чтобы закончить балет, он вернулся в Петербург ради заупокойной службы по сестре в день ее смерти. Там же он встретил с родными Пасху и сразу же отбыл в Москву, где предстояло, как это ни прискорбно, прожить почти весь апрель.

Еще в декабре, будучи в Киеве, Петр Ильич обещал хоровому обществу Прянишникова устроить выступление в Москве. Он, правда, не верил в возможность прочного существования в Первопрестольной частной оперы. Однако, сочувствуя смелой попытке, хотел помочь и сам предложил взять на себя дирижирование некоторыми операми в течение месяца.

Под его управлением состоялось четыре представления, прошедшие с большим успехом, но стоившие невероятного количества сил и нервов.

В Москве он и получил ответное письмо от мадемуазель Фанни, проникнутое теплом и радостью. Вопреки опасениям Петра Ильича, ни малейших жалоб на судьбу или признаков помутнения рассудка, как у Сестрицы, в нем не было. Фанни умоляла своего ученика о встрече, перечисляла всех членов семьи Чайковских, расспрашивая о них, просила передать поклоны тем, кто живы. И в каждой строчке обнаруживала не только полную свежесть ума и памяти, но и неувядаемую прелесть по-прежнему любящей и благородной души.

Он был бесконечно счастлив вновь обрести старого друга и обещал приехать в гости при первой возможности. Так возобновилась переписка.

Концерты настолько измотали, что на последнюю неделю сезона Петр Ильич не остался. Дела театра устроились – свой долг он выполнил. Он всей душой рвался в Клин – в свой новый дом, который Алексей должен был обустроить в его отсутствие. Москва – совершенно невозможный город. Казалось, нет человека, который не норовил бы здесь или надоедать посещениями и приглашениями, или требовать, чтобы Петр Ильич прослушал его игру, сочинение, пение, или же содрать с него денег.

Перед отъездом он зашел к Скомпской – поговорить о возможности исполнения ею роли Иоланты и передать предложение Всеволожского пропеть что-нибудь в Петербурге.

– «Пропеть что-нибудь», – недовольно передразнила она. – По-моему, это унизительно.

– Не понимаю, что тут унизительного, Аделина Юльевна, – возразил Петр Ильич, пожав плечами. – Во многих отношениях вы мне кажетесь подходящей для роли, но я в этом далеко не уверен, ибо мало вас слышал. Мне надо видеть вас на той сцене, где пойдет «Иоланта». Вы могли бы там дебютировать после двадцатого апреля. Я хотел ради этого нарочно ехать в Петербург.