Музыка души
Шрифт:
Узнав, что они с Бобом возвращаются домой, Паня тут же собралась с ними, хотя приехала на неделю позже и должна бы еще продолжать лечение. И это со всей очевидностью доказывало, что в Виши она приехала только ради Боба.
– Ты хоть понимаешь, как это будет выглядеть? – осуждающе произнес Петр Ильич.
– А что такое? – недоуменно приподняла брови Паня.
Поразительно – когда она успела стать столь легкомысленной?
– Если ты… увлеклась не тем человеком, так хоть не демонстрируй это столь явно. Имей совесть – ты замужняя женщина, мать.
Прасковья пораженно приоткрыла
– Я не… – начала она, но оборвала себя на полуслове и вдруг с надрывом, заламывая руки, заявила: – Ты не понимаешь, Петя, как мне тяжело! Я же не виновата – сердцу не прикажешь.
Петр Ильич нахмурился:
– Вот что я тебе скажу, Параша. Если Толя хоть чуть-чуть будет несчастен по твоей вине, берегись. Оставь в покое Боба – не мучай его и себя. Возвращайся к мужу, пока еще не поздно.
Она попыталась заспорить, доказать свое право на счастье. В результате они чуть серьезно не поссорились. Но в конце концов благоразумие одержало верх: Прасковья признала его правоту, и расстались они мирно.
***
Дома Петр Ильич обнаружил цветы в парке значительно разросшимися, а ведь, когда уезжал, они едва виднелись из земли. Наблюдение за распускающимися бутонами махровых маков или иных садовых произрастаний, из которых он пока даже не знал, какие выйдут цветы, приносило массу удовольствия. Сад стал любимым отдыхом от корректур.
С первого этажа порой доносились крики Егорки, у которого начали резаться зубы, но Петра Ильича это на удивление не раздражало. Напротив: вносило оживление в слишком прозаический и несколько мертвенный строй жизни.
Размеренное течение дней прервалось в июле сообщением о смерти Сергея Михайловича Третьякова – дяди Прасковьи, с которым Петр Ильич был в дружеских отношениях. А ведь совсем недавно они виделись в Петербурге, и Сергей Михайлович выглядел моложавым и абсолютно здоровым.
Отшествие в мир иной столь богатого человека как Третьяков не могло обойтись без обид по поводу наследства. Все свое состояние он завещал сыну и кое-что жене. И отец Прасковьи Владимир Дмитриевич возмутился, что Сергей Михайлович ничего не оставил своей относительно бедной сестре, в пылу негодования даже назвав покойного свиньей.
Приехав на похороны в Москву, Петр Ильич неожиданно встретил Анатолия: его вызвал тесть.
– Я теперь в Нижнем Новгороде, – сообщил он. – С ревельским губернатором я работать вместе не могу.
Петр Ильич сокрушенно покачал головой:
– Толенька, тебе не кажется, что ты сам систематически губишь свою карьеру? Ведь повсюду, где бы ни служил, у тебя проблемы с начальством.
Анатолий насупился и буркнул:
– Это не моя вина.
Ну что тут скажешь?
– Не вернуться ли тебе в служебное ведомство? – осторожно предложил Петр Ильич.
Но Толя решительно покачал головой и упрямо заявил:
– Я хочу быть губернатором. И буду.
Петр Ильич тяжело вздохнул: ох, уж эти его амбиции… А брат воодушевленно продолжил:
– Как раз сейчас я могу показать себя в борьбе с эпидемией холеры. Думаю, на этот раз меня оценят.
– Дай-то Бог.
Петр Ильич всей
Конец лета Петр Ильич провел за корректурами, из-за которых приходилось постоянно ездить в Москву, чтобы давать указания граверам. Он чувствовал себя сумасшедшим – ничего не понимал, не соображал и не воспринимал. Даже во снах его без конца преследовали корректуры: снилось, будто какие-то диезы и бемоли не то делают, что им следует, и происходит нечто мучительное, роковое и ужасное. Он устал до полного изнеможения, но упорно продолжал ненавистную работу, почти не вставая из-за стола, стремясь побыстрее разделаться с ней.
Даже концертная поездка в Вену в сентябре стала не мучением – как это бывало обычно, – а облегчением, давая возможность отдохнуть от корректур.
***
В Вене Петра Ильича никто не встретил. Однако он не обиделся, а напротив – обрадовался. Переодевшись, он сразу отправился на выставку. Сама по себе она была довольно интересна, но вот зал, в котором предстояло дирижировать… Один знакомый предупреждал, что это в сущности колоссальный ресторан, но Петр Ильич не верил. Пришлось убедиться, что знакомый был прав: то, что в письмах именовалось «Большим Музыкальным залом», оказалось громадным, полным духоты и смрада от скверного масла рестораном.
Возмущенный до глубины души Петр Ильич потребовал от распорядителя Гутмана снять столы и превратить кабак в залу.
– Но уверяю вас: столы и колбаса с пивом нисколько не помешают! – недоуменно развел руками тот.
Петр Ильич одарил его таким сумрачным взглядом, что Гутман сдался:
– Хорошо, мы уберем столы.
Настроение безнадежно испортилось. Зачем, вообще, его пригласили сюда?
На репетиции выяснилось, что оркестр недурной, хотя по составу – слабый до смешного. Первая сюита прошла неплохо, но стоило приступить к следующему номеру, как начались проблемы. После первых же тактов Петр Ильич постучал палочкой по пюпитру и недоуменно спросил:
– Где первая труба?
– Он устал от репетиций, – раздался голос из оркестра. – Да вы не беспокойтесь: он такой хороший музыкант, что сыграет в концерте и без подготовки.
Петр Ильич опешил: что еще за новости?
– Но это невозможно! – воскликнул он. – У меня здесь соло для трубы, и партия заключает такие трудные пассажи, что самые опытные артисты не могут исполнять ее с листа!
В ответ он получил равнодушное пожимание плечами. Что делать – пришлось доиграть до конца. К концу трехчасовой репетиции Петр Ильич чувствовал себя выжатым как лимон. Несмотря на то, что он весь взмок от напряжения, его бил озноб. С трудом сойдя с эстрады, он попросил шубу и присел к столу, за которым расположились его друзья-пианисты – Софи Ментер и Василий Сапельников, с сочувствием на него поглядывавшие. Выпив стакан пива, Петр Ильич немного пришел в себя, но от одной мысли, что предстоит продолжать эти мучения ради ничтожного концерта, становилось дурно. И он решил сбежать, о чем и сообщил друзьям.