Первая печаль в степи дорожнойВасильком далеким расцвела.Я сорвать хотела: можно? Можно?Но карета мимо проплыла.И в квадратной комнатке каретыЯ рыдала, кажется, — часы,Бледной девочкой росла за этоИ ждала показанной красы:Синих платьев бальных и душистыхИли чьих-то ангельских очей.Только было в небе — пусто, мглистоВсех дорожных тысячу ночей.И так скучно было в этой ровной,Чуть дрожащей в мареве степи,Звезды взоров так еще — условны,Что в слезах себя не ослепиДо поры, пока назад в каретеТы поедешь той же колеей,И
столетний василек заметитТвой призыв настойчивый и злой.И к обочине стеблем змеинымПроползет и в руку упадет:Что так поздно?1935–1938
«Лежи во льду, усни во льду…»
Лежи во льду, усни во льду,Я светлый голос украду,И с той поры, что он угас,Я запою, как в первый раз.Во льду — нетленна красота,И тесно сомкнуты уста,А от ресниц ложится теньИ день и ночь, и ночь и день.А я пою, и голос твой,Как прежде, светлый и живой.Прекрасный падший херувимЛегко становится — моим.На этот голос как не встать?Но нет, во льду — спокойно спать.Во льду нетленна красота,А ты — всё тот, а я — не та.1935–1938
«Всё к сроку — первые стихи…»
«Всё к сроку — первые стихи,В бреду слетевшее объятье,И эти бледные духи,И ослепительное платье.Всё к сроку. Но пропущен срок,И в белых путаясь воланах,Ты смотришь на седой високВ стенах лучистых и стеклянных.И с мертвым холодом в крови,Такие завивая пряди,Ты пишешь что-то о любвиВ своей линованной тетради.Всё о любви. Девичий сонУже не сладок и не страшен…Но даже твой предсмертный стонЛюбовной мукой приукрашен.»1936–1937
«Две каменных ладони из-под плеч…»
Две каменных ладони из-под плечТвоих навеки лягут и застынут,Их поцелуи с глаз не отодвинут,Тебе — не встать и света не сберечь.Но вспомни, вспомни, как порой самаПылающие веки прижимала,Чтоб видеть то, что ты припоминала,Что возвратить могла такая тьма.Как — жгло ресницы небывалым даром, —Росли цветы и таяли в огне,Но ты ждала, и ты томилась даром —Была — легка ладонь на простыне.Так жди теперь. И эта тьма сгуститсяДо той, что ты, быть может, не ждала,И где, раскинув два больших крыла,Уже летит не ангел и не птица.1935–1938
«Это к слову пришлось в разговоре…»
А. Штейгеру
Это к слову пришлось в разговореО любви, — и я снова поюО тебе, о беспомощном взореВ гимназическом нашем раю.Где трубили сигналы на ужин,Не архангелы ли на холме?Проводник и сегодня не нужен,Мы слетаем навстречу зиме.И у домика, где дортуары,В прежней позе стоим у крыльца —Вечный очерк классической пары —Два печальных и детских лица.«О, Ромео!.. — и плачет Джульетта: —О, Ромео, что будет весной?»За апрелем: разлука и лето, —Ты еще до сих пор не со мной…И на мраморных плитах гробницыМальчик бьется, боясь умереть.А надежда листает страницыИ по памяти пробует петь.1935–1938
«Чем дальше будет расстоянье…»
Чем дальше будет расстоянье,Тем зов слышней через года.Над городом стоит сиянье,И в снежных хлопьях провода.Кружится сажа, и под насыпьВагоны падают легко.Но с каждым мигом, с каждым часомДо
звезд все так же далеко.Над морем светлым, над горамиЛучи звучат, как водопад,И вечерами, и утрамиТы слышишь зов: вернись назад.1935–1938
«Над первой тишиной вторая тишина…»
Над первой тишиной вторая тишина,И призрак за окном далекого окна,Мелькает над рукой тончайшая рука,Под мертвою строкой — поющая строка.«Современные записки».1939.Т.68
«Со всею преданностью старой…»
Со всею преданностью старой,Во власти отзвучавших слов,Я выхожу на зов гитары,Высоко гребни заколов.Ступив с четвертого балкона,Сорвав ограды кружева,Я жду улыбки и поклонаИ веры в то, что я жива.Но смутен разум Дом Жуана,Привычно струнами звеня.Он скажет мраку: Донна Анна,И отстранит легко меня.От грез очнуться слабой АннеТрудней, чем мне от вечных снов.Она — жива, она не встанет,Не выйдет, гребень заколов.Как перепуганная птица,Забилась под сердечный стук,И даже ей во сне не мнится:Безумный сад, безумный друг.«Современные записки».1940.Т.70
«Из-под каждого шага растет лебеда…»
Из-под каждого шага растет лебеда,А бурьян из оврага не знает стыда.Видишь, сорной травою мир мой зарос,А дышу синевою и тысячью роз.За высокой оградой — расчищен цветник, —Мне чужого не надо — мир мой велик.Эти розы — из воска и из стекла.Золотая повозка к дверям подплыла.Выезжай за ограду, я встречу тебя,Не щадя, так, как надо, но только любя.Обвивают колеса мои лопухи.Жалят злобные осы: слова и стихи.Выходи на дорогу, тревогу уймешь,Заведу не в берлогу и выну не нож.Вылезай же, голубчик! Коня под уздцы!Был здесь намедни купчик, беднее, чем ты.Он в овраге скончался, корягой прикрыт.Он к тебе не стучался в серебряный щит.Здесь два мира скрестились, любезный сосед,Здесь немало постились за тысячу лет.Заключим мировую. Здоровье твое!Хочешь розу живую в жилище свое?
«Барокко лебедем изогнуто вокруг…»
Барокко лебедем изогнуто вокруг,Фонтаны и мосты, порталы, крыши.И серый ангел (крылья — полукруг)Пищит спокойно из глубокой ниши.Он каменным давно для мира стал,Покрылись крылья легкой паутиной.Прошли века, и ангел пересталМолиться над кипящею плотиной.На площади, за сгорбленным мостомКружатся камни под моей ногою.— Вы думаете вовсе не о том,Я Вас хотел бы увидать другою. —И каменная тяжкая рукаКасается беспомощной ладони.К тебе плывут надежда и тоска,Но кто тебя еще надеждой тронет?28.6.1942
«Белая гребеночка, волоса, как лен…»
Белая гребеночка, волоса, как лен.Не пришла девчоночка, не дождался он.А казалось к празднику, вправду был хорош. —Пьяному проказнику подвернулся нож.Всё стоял у зеркала и не узнавал.Жизнь тебя коверкала, била наповал,Для чего же лучшую радость ты убил?Как тебя ни мучила, мил ей кровно был.Горлышко закинулось, слабо полоснул,Только запрокинулась на высокий стул.Только веки вскинула, кровью изошла,Навсегда покинула, навсегда ушла.Золотые волосы даром расчесал,Не услышишь голоса из твоих зеркал.Белая гребеночка, зубчики — остры.Нет твоей девчоночки, нет твоей сестры.27.6.1942