На осколках цивилизации
Шрифт:
— Какого чёрта мы раздельно? — у Джона появилась кое-какая страшная догадка…
— Хрена ли ты свой рот разинул? — гаркнул на него надзиратель и резко вдарил прикладом по прутьям, чем заставил вздрогнуть их обоих. — Нет, после побега только так: вдруг ещё гениальный план придумаете? Завтра вам, обоим гандонам, зачитают окончательный приговор. Обычно таких неудачников во всём за рецидив засаживают ещё на полтора срока от предыдущего. Так что ожидайте, ублюдки… а ты за мной ступай! — вновь приложившись автоматом по опешившему Чесу, что до последнего не хотел отворачиваться от Джона, надзиратель повёл его к противоположной стороне.
Открыв камеру немного правее от Джона впереди, он впихнул туда также Креймера и, захлопнув, усмехнулся и пошёл к лестницам — добывать других жертв. На этом этаже сбежало, судя по всему, немного; заключённые
Но за одним разочарованием последовало другое, вызванное цепной реакцией разочарований, известной в мире как теория снежного кома. Джон заметил за Чесом какие-то движения, потом в общем шуме, старательно прислушавшись, вычленил несколько слов: «Ого, да нам новенького подкинули…». Константин понял одну неприятную вещь: соседи. Об этом он и не подумал, хотя это вполне логично следовало из того, что их разъединили. В таких случаях соседи ничего хорошего предвещать не могли. Чес, услыхав обращение к себе, обернулся и почти исчез в темноте. Начался какой-то вполне логичный разговор с разъяснением местных идиотских правил и законов. Джон слышал насмешливую, грубую интонацию собеседников и тихую, но явно несогласную — Чеса. «Надеюсь, он сильно не глупит…». Нехорошее предчувствие гулко заклокотало в его душе; конечно, сожаления о содеянном были ужасно банальны, но Джона не покидали эти тошнотворные мысли. Наконец, пускай и на повышенных тонах, разговор окончился. Креймер, нахохлившись, брякнулся около стены прямо на пол; лицо его было хмуро, взгляд метал недовольные молнии. Джон, как мысленно и даже немного шёпотом ни просил его повернуться к нему, так и не сумел взглянуть ему в глаза, чтобы хоть немного поддержать. С тех пор Константин большую часть времени проводил рядом с решёткой, прислушиваясь к той камере и вычленяя пошловатые разговоры двух или трёх каторжников и не желая слышать там голос Чеса — пусть сидит как можно тише. Даже сдёрнул с лежанки Тайлера матрас и бросил на пол — так было лучше держаться на своём посту.
Джон и вправду волновался за паренька: нужна была лишь малейшая причина, чтобы заставить тех мразей развязать побоище. А Чес без труда мог вывернуть причину и побольше — вот за что боялся Джон. Нет, конечно, Креймер не глупый импульсивный мальчишка уже давно, но в крайне экстремальных случаях, да ещё и без лекарств такой долгий срок, ему могло снести крышу. И Джон понимал, как сильно снесёт крышу уже ему, если на пареньке будет хоть царапина, оставленная этими каторжниками. Может быть, и следовало задуматься о таком варианте событий, но Джон не хотел думать о том, что предпримет тогда. Он оставил всё на волю случая; а воля случая ведь позаботится, так?
В мучительном ожидании и подслушивании, из-за которых, как ему казалось, его слух навострился в разы, Джон провёл часы до ужина и всё пытался уловить взгляд Чеса, но видел лишь только край его куртки или штанину. Все его попытки подслушать разговоры были тщетны до безобразия; он надеялся услыхать теперь разве что громкую перебранку. Но даже заметив её, всё равно не было никакого шанса вмешаться туда… а звать надзирателя равно крику в пустоту — большую часть времени его здесь не было.
Подали ужин, потом время стало близиться ко сну; в огромных тёмных коридорах утихали понемногу посредственные разговоры заключённых; в конце концов пришёл надзиратель, гаркнул про начало сна и набросил на два боковых окна плотную ткань, оставив освещёнными пролёты лестниц, и затушил светильники, расположенные на стенах: они давали полусумрак, из-за которого этого место напоминало гробницу фараона. Конечно, тихий говор не утихал ещё до полпервого ночи, несмотря на то, что поначалу все строго затыкались, боясь гнева надзирателя, что каждый раз направлялся к столу, складывал свои вещи и, немного походя между камер, направлялся к себе. Джон стал прислушиваться, понимая, что навряд ли спокойно
========== Глава 26. На дне во всех смыслах. ==========
— Некоторые мгновения имеют привкус вечности.
«Встретиться вновь» Марк Леви ©.
Джон прогонял полудрёму и уже во всех мелких шорохах ему чудилась опасность для Чеса. Однако, когда уже казалось, что это всё дикая паранойя, Константин действительно услыхал живо отозвавшийся в голове голос Чеса: «Какого хрена? Это же моя лежанка!». Далее послышался ответ, Джон его не расслышал, потом снова что-то заговорил Чес. Константин приподнялся с места и, взявшись рукой за поломанный прут, буквально обратился весь в слух. Голоса постепенно повышались, теперь стало слышно почти всё.
— Кто-то тут у нас решил повыпендриваться? Ты не захотел платить в общую казну по-хорошему, теперь ни на что не надейся…
— Я не обязан вам платить ничем! Я просто, блин, имею право лежать на этой чёртовой лежанке.
— Ни хрена подобного! Наша камера — наши правила. Если нечем платить, придумаем услугу. Ну, а так — иди валяйся на полу, как свинья!
Сначала была тишина, потом гулкий удар и куча матерных слов. Джон не хотел думать о том, что это сделал Чес, но, кажется, это так и случилось. Потом снова удар: уже явно по лицу… Скорее всего, Креймер резко сбросил мужика, который занял его место, на пол, а теперь получит по заслугам.
— Ах ты мелкий засранец!.. Пацаны, отмудохаем его хорошенько! Совсем потерял совесть! — послышался гром коек, радостное гыканье и… лёгкий хрип Чеса от очередного удара. Джон, не помня себя, вскочил на ноги и сжал в руках прутья, словно хотел порвать преграду. Каждый удар отбивал на его сердце засечку, а редкие хриплые попытки Чеса что-то сказать вливали на них терпкий разъедающий яд. Джон второй раз в жизни ощутил всепоглощающий страх, что сжал его душу в маленький комочек. Не было сил думать или что-то делать, мозг отказывался работать, всё тело сковало льдом ужаса, а язык окостенел. Отвратительное загипнотизированное состояние; в какой-то момент Чес, видимо, не выдержал, и его протяжный крик-вой подорвал всё внутри Джона; казалось, внутри его организма и правда произошёл какой взрыв, что разорвал к чертям все вены и сосуды, и от этой несоразмерной боли хотелось орать во всё горло.
Так Джон и очнулся. Очнулся, и вся ситуация ярко возникла перед глазами, будучи насыщенная тёмными красками, словно какая-то известная картина Делакруа. Джон уж и не помнил её названия.
— Эй! Эй, мужики, в камере напротив! Послушайте!.. — голос его громогласно раздался среди полутишины; те, кто ещё не наблюдал, точнее, не услыхал сцену драки, теперь точно обратились во внимание. Реакции не было никакой; лишь хрип Чеса, уже превративший бескрайнюю равнину души Джона в перепаханное вдоль и поперёк поле. Тогда Джон, вцепившись в прутья сильнее, сдавив пальцы до чудовищной красноты, заорал так, что думал, ещё немного, и его голос сорвётся к чертям.
— Блин, да хватит мутузить его! Можем договориться. Вы слышите? Хватит! — только тогда глухие удары прекратились, к самой решётке подошла фигура одного из мужиков.
— Кто там кукарекает?
— Давайте договоримся! Только хватит бить его! — в той камере послышалось отхаркивание; кажется, Чес сплёвывал кровь. У Джона заледенели руки, комок встал посреди горла.
— Конечно договоримся! Иначе он тут сдохнет. Но проучить его надо; так взбесил сегодня своим базаром! Парни, чё остановились-то? Счас ещё пару зубов выбьем и десяток синяков поставим и нормально будет ему! — У Джона заклокотало в горле, перед глазами поплыло, заискрилось, остатки сердца бешено отбивали ритмы. Константин наконец вовсю ощутил свою слабость и беспомощность, когда человека, что имел в себе часть его, Джона, души, избивали, кажется, до смерти, а он не мог… а он совершенно не мог никак не повлиять. Уже стёрлось из памяти, как он после пытался ещё призвать не бить и так ослабленного парня; всё впустую. Впустую… такое страшное слово на самом деле. Константин понял его смысл сейчас как никогда; пустота бесконечна, и все его старания терялись в ней; пустоте было безразлично, к кому были направлены его стремления; они равно растворялись в ней, как стиральный порошок в воде.