На осколках цивилизации

Julia Shtal

Чесу не потребовалось много времени, чтобы понять ещё очень давно: их хотят сжить с этого света. И если раньше хоть была какая-то гарантия того, что они попадут либо в Небеса, либо в шипящий котелок с демонами, то теперь, когда высшая сила отсутствовала уже очень давно и не вмешивалась (хотя это правильное решение), становилось непонятно, что их ожидает после смерти — может, как раз то забвение? Но этого никто не хотел. И умирать теперь никто не собирался; даже Джон. Вот поэтому, многозначно переглянувшись с напарником, последний проверил пистолет, зарядил его оставшимися патронами, которые небрежно валялись по карманам и часть их давно растерялась, и хмыкнул. Времени на достать-застрелить у них и правда может не быть —

кто они против этих закалённых амбалов? Но, тем не менее, раз умирать никто не собирался, значит, всё возможно; Константин вновь припрятал пистолет. Креймер пристально следил за ним.

— Нам нужен план… — на выдохе сказал он. — На все случаи…

Джон с подозрением слышал его уверенные слова, но в противовес этому видел его бледное, почти как полотно, лицо, и вновь слишком не подходящий ему вопрос запершил у него в горле.

— С тобой всё в порядке? Выглядишь не очень…

— Укачивает от такой отвратительной езды… ничего страшного, — Чес развернулся к нему полностью и выдавил слабую улыбку. — Не просить же их ехать медленнее или аккуратнее?

— Если это нужно… — начал было Джон, не совсем понимая, что говорит, и понимая, что несёт чушь; как в тот момент он не был похож на себя! Креймер лишь усмехнулся.

— Нет-нет, не нужно лишних забот! Спасибо конечно, но, боюсь, у нас с тобой нет сейчас такого права — что-либо указывать им, — Чес отвернул лицо; Джон мог не переставая доказывать, что тот жутко смутился. Да и ему самому стало как-то не очень хорошо от своих собственных слов… будто он предавал себя и свой давно и искусно строящийся образ. И сейчас самое время что? Правильно, как всегда профессионально замять разговор!

— Сядь поближе к выходу — там хоть воздуха побольше. А над тем, что нам делать в критических ситуациях, я подумаю… подумаю, не переживай.

— Боюсь, нас обманут, а мы не успеем и пальцем пошевелить… — с трудом проговорил он, перебираясь в начало грузовика, к хлопающим дверцам. Константин с каким-то слишком пристальным вниманием выслушал его и сильно задумался; но хоть какие-нибудь очертания плана ему на ум не приходили — всё какие-то обрывки других, совсем сейчас ненужных мыслей… Так и прошли их последующие двадцать минут езды.

Ничего лучше, чем всегда быть на стрёме и держать пушку под рукой, на ум в итоге не пришло. Джон вновь чувствовал себя отвратительно: разболелось всё, тело затекло вновь, плечо запульсировало, и начало подташнивать; короче, расклеился он так, будто бы и был не мужиком. Константин понял, что просто давненько его в жизни так не встряхивало — и правда, три года супружеского житья-бытья превратили его в тряпку; то ли дело было в прошлом — тогда он за день, наверное, мог запросто спасти весь мир и ещё съездить по своим делам да убить парочку демонов. А теперь что: от одного ранения, почти бессонной ночи и трясучей езды он уже стушевался так, будто был готов помирать! Джону даже противно стало от самого себя в тот момент; если не соберётся, то навряд ли сможет спасти себя, что уж говорить про кого-то другого, сидящего здесь неподалёку.

Раз триста (без шуток, он сосчитал, но сбился на сто пятидесятом) Джон проверил пистолет, нервно перещёлкивая с предохранителя и обратно, каждый раз проверял пули, вытаскивая их оттуда, пересчитывал и вновь запихивал обратно; даже одну умудрился потерять, когда грузовик резко подскочил на бугре и все они рассыпались в разные стороны. В темноте искать было сложно, но Константин был готов даже на эту рутинную работу, лишь бы не сидеть и думать… думать о чём-то уже на сто раз передуманном и пережёванном, но таком соблазнительном; правда, потом уже становилось тошно от этих мыслей — известно, что повторение вызывает отвращение…

Чес болезненно молчал; Джон порой был готов попросить его уже начать говорить о чём-то, но потом вспоминал, что сам же первым бы и окончил этот разговор.

Глупо и парадоксально, но он желал и не желал этого одновременно. Двадцать минут не просто ползли, неспешно текли или какие там ещё синонимы изобрели для обозначения черепашьего хода — они стали просто каким-то тугим, с шероховатым низом желе, находящимся на вершине лишь слегка наклонённой плоскости и пытающимся достичь конца этих самых двадцати минут. Джон вновь был до одури рад, что у него есть часы, умудрившиеся не сломаться и не разбиться во время всего этого безумия; и он вновь был по-детски счастлив, что часы — это просто механизм, не подвергающийся никаким внешним факторам или эмоциям, у него есть своя программа, свой цикл и порядок, такие правильные и рациональные, что порой Джон хотел обратить всю свою жизнь в такой вот механизм, чтобы больше не теряться в действиях и не делать ошибок. Но тогда он понимал, что наиболее важные ошибки уже сделал и нет острой необходимости в рациональном механизме; всё самое отвратительное — уже было, и эти последствия он сейчас как раз таки расхлёбывает. Хуже быть уже не может — знакома фраза? А Джону уж — тем более; только вот теперь он не был уверен в ней, в том, что он и так в полной жопе; с его-то способностью притягивать к себе самое говнище можно добиться ещё больших успехов! И сейчас — как раз подходящая ситуация.

Креймер продолжил сидеть рядом с дверцами, опустив голову и внимательно слушая их хлопки, будто в этом и состояла задача всей его жизни; Джон порывался прекратить молчание и вновь прикрывал рот, понимая, что оно всё равно возникнет, причём не абы какое — всё-таки молчать нормально, — а какое-то гнетущее, подминающее под себя все чувства и эмоции, которое говорило опять и снова: что ни делай, как ни пытайся, какой апокалипсис вокруг ни устраивай, а они всё-таки останутся далёкими друг от друга. И в этом сыграли не то чтобы те три с половиной года (хотя и они имели вес, но больше выступали как отягчающее обстоятельство), а прошлое до их разъединения. Впрочем, глупо всё повторять заново: если не были близки, то никогда не станут.

Но почему-то у Джона эта мысль с каждым приходом вызывала только горькую реакцию, а не абсолютное равнодушие, как должно было быть к уже семидесятому разу; он был подавлен и раздавлен этой мыслью, она подминала его под себя, наползая сверху и закрывая вид на перспективы. Понимая, что таким темпом с ума сойти недолго, Джон всё же окликнул Чеса:

— Эй, как ты? — эта банальщина была единственным, не давшим ему сойти с ума. Чес осторожно поднял голову; Джон не видел его лица — оно было в тени, но что-то ему подсказывало, что оно было до ужаса бледным.

— Ничего… в норме, — прокашлявшись, выдал он, наверняка улыбнувшись.

— Где мы едем?

— Я не знаю… правда, — Джон услышал эти неуверенные нотки в его голосе и подполз к нему — вставать и идти было делом опасным в вечно шатающемся грузовике. Пейзаж пустынной дороги и разрушенных серых домов по бокам ничего познавательного не дал; Константину это не понравилось почти сразу же — откуда они могут знать, что эти парни везут их в верном направлении? Может, они давно едут в противоположном направлении, в какую-нибудь ещё более безлюдную местность (хотя куда уж безлюднее?), чтобы там пристрелить их, а перед этим предварительно встряхнув им мозги?

Джон в решительности достал пистолет; Чес проследил за его движением.

— Нам нужно… сам понимаешь, Креймер, — тот судорожно кивнул головой. — Либо они, либо мы; тебе должен быть знаком этот закон.

— Знаком… — Чес вновь кивнул, слышно сглотнул и судорожно выдохнул; неужели боялся?

— Мы должны убить их. И чем раньше, тем лучше, — говорил Джон, потрясая пистолет в руках и пристально глядя на сумрачные очертания напарника впереди; свет падал только на одну его сторону лица, и то плохо, но он видел болезненную нерешительность и даже страх.