На осколках цивилизации

Julia Shtal

Они не выражали ярости, гнева, ненависти, желания убивать или бить; они просто показывали, сколь не уверен, расстроен, запутан и потерян их владелец. Чес едва мог даже сидеть, придерживаясь дрожащей рукой за кровать; Господи, да что Джон надумал? Бить? Серьёзно? Ругать? Он правда так думал? Вот этот, едва держащий самого себя?..

— Джон, я думал, мы… — выпалил скороговоркой Креймер, прижав руку к груди и скрывая дрожь. Джон тоже дрожал, тоже скрывал это и скатился со стула на пол на колени, наклонился вперёд, прижался лбом к холодному изголовью кровати и показал жестом, что продолжать не нужно. Чес больше не делал порывов говорить.

Константин дышал надрывисто, будто

перед этим бежал два километра; внутри всё перемешалось, как краски художника — в палитре. Он чувствовал себя угнетённо, но вместе с тем и так хорошо, как, казалось (так банально казалось!), ему никогда в жизни не было. Понимание, что вот скоро, через пару минут, Чес сможет увидеть воочию, из чего состоял некогда его бывший клиент, резало, жгло, пытало его сознание не хуже, чем если бы это были не метафоры, а реальные ощущения. Но Джон всё решил, решил не так давно, но крепко; решил, что перед этим человеком и сам станет им — собой настоящим, каким бывал лишь в редкие секунды, кого захоронил крепко и навечно, стараясь больше не подпускать людей к этому внутреннему «я». Чес заслужил это, Чес явно видел это ещё давно, может, только отдалённо догадывался, но точно сейчас не смотрел удивлённым взглядом. Джон с трудом заставил себя поднять глаза на него: и правда, угадал — взгляд не изумлённый, лишь чуточку, и больше сожалеющий, даже заботливый, а может, просящий прощения, когда оно здесь было ни к чёрту!

Константин заметил свою дрожащую руку, зацепившуюся за поручень кровати; совсем недалеко, на покрывале, точно так же дрожала ладонь Чеса. В тот момент они делили одни чувства на двоих, это он понял безошибочно.

— Джон, послушай! — вдруг выкрикнул, не выдержав, Чес. — Не тяни! Если хочешь вмазать — вмажь. Только не молчи! Скажи, если я в чём-то виноват. Я готов рассказать, что произошло, хотя и сам не помню…

Джону хотелось истерически смеяться, глядя на него, и корчиться в судорогах, смотря на свои жалкие действия и молчание.

— Не это важное, Чес… другое… — прошептал, ещё больше вжавшись лбом в поручень, будто силясь втолкнуть его холод к себе в голову. — Как раз таки я думал, что ты захочешь меня убить или пристрелить… но, чёрт возьми, это теперь неважно… неважно… Что с тобой было? — он вновь глянул на Креймера — того била крупная дрожь, которую он пытался с упорством скрывать. Когда прозвучал вопрос, он явно не по теме усмехнулся, хоть куда-то затратив силы, уходящие на дрожь, и тихо заговорил:

— Я… я упал в обморок, ты знаешь. А дальше не помню… говорят, меня нашли в каком-то безумном, полуобморочном состоянии. Ничего не напоминает? — и без того выжатая улыбка стала ещё более жалкой из-за серого света, едва проникающего в эту комнату; Джона мало сказать, что осенило — ударь его сейчас по голове тяжёлым, он был бы менее удивлён. — Только вчера я понял, что оказался под влиянием… тем самым, помнишь? И знаю, из-за чего это произошло: раньше мы шли, зная хоть примерно, где может быть опасность, а тогда нас забросило в совершенно незнакомый район, вот так и получилось. Джон, знаешь, я… это не совсем главное… я столько…

— Передумал в это время? Да? — сдерживая нервический смех, спросил его Константин и вновь оглядел. Чес почти одними губами прошептал: «Да…» — такое сдавленное и опустошённое, что вот тогда… вот тогда Джон точно убедился, что Чес — его полное отражение в зеркале. Да, наверное, зеркало здесь более всего подходит — это вроде одно и то же, но отражение всегда перевёрнуто.

Он заметил, как рука парнишки заскользила по простыне к нему, потом в нерешительности остановилась; да, рановато ещё. Колени уже промёрзли и начинали затекать, но вставать не хотелось; это

было какое-то удобное положение — Креймер был так близко…

— Я спрашивал себя, когда мы встретимся, если встретимся, и что ты обо мне думаешь… такая нелепость! — Чес быстро замотал головой. — Я не знал! Я думал, может, оно так и надо… уйти разными путями… когда-нибудь… типа так и случится… Слишком много лишнего тогда возникло в голове. Это странно… Нельзя, нельзя так преувеличивать ситуацию… — уже шептал как в каком-то безумстве, сжав ладони перед собой и опустив голову, будто молился, а потом, глянув на Джона, плавно соскользнул на колени и опустился рядом с ним.

— Видишь, что я теперь? — почему-то не сказав «кто» вместо «что», он глянул на него таким безумно-спокойным взглядом, почему-то известным Константину и наверняка не понятным для других. Но Джон понял… всё ли? Он помотал головой, понимая, что происходящее значило одно: Чес, сидя на коленях так прямо, спокойно, лишь с нездоровым румянцем, почему-то теперь казавшимся серым, на щеках, отдавал самого себя в его руки, в его полное распоряжение, открывал все свои мысли и чувства, уже устав от постоянных недомолвок, скрытого противоборства, какого-то автоматического и огромного отдаления при некотором маленьком сближении и своих наверняка запутавшихся в клубок размышлений; он говорил: забирай, читай, как отрытую книгу, хочешь — используй в корыстных целях, хочешь — сделай рабом, но только, пожалуйста, только бы больше не продолжалось это адское мучение в неопределённости!

Джон видел это и не мог поверить; а Чес устал, просто устал, как и он сам. Он уже хотел просто-напросто довериться и наплевать на то, куда покатиться его жизнь в таком случае; Джон искал возможного опровержения в тёмных глазах, тепло в которых порядком поугасло, но в этом тусклом, приятном, спокойном, слегка отчаянном блеске не видел этого, видел только «Да, Джон, да… это так, это судьба». Но судьба ли? Или так решили они?

— Чес… — зашептал он (они разговаривали шёпотом, хотя потребности в этом не было, но сил говорить громче просто не оказалось), — Чес, ты ведь видишь, какую глупую трагедию мы разыгрываем с тобой? — О да, он ещё старался быть прежним (или это оставшееся на генетическом уровне желание опровергать истины?). Креймер лишь дёрнул губами (это называлось улыбкой теперь), сжал кулаки, чтобы скрыть дрожь, и удивительно спокойно произнёс:

— Ну так что ж? Ты любишь такое — смейся. Наслаждайся, — только после этих сказанных без насмешки слов Джон понял, что всё безвозвратно поменялось, что теперь Чес открыл душу, принял его плевок и вновь раскрыл её, готовый ко второму и сотням тысячам другим. Он добровольно связывал себя с таким ужасным человеком.

Они глупо помолчали несколько минут; колени затекли совсем, стало промозгло. Наконец Константин решил начать, понимая, что если уж это конец, то пускай наступит это раньше, чем позже, и будет тотальным, конкретным, окончательным, чёрт побери, концом! И если раньше какое-то дикое лихорадочное пламя полыхало в его душе, то теперь на него стали сыпаться по одному мелкие камешки — скоро должно ещё и что-то рухнуть.

— Мне тоже надоело… — выпалил он, устало присаживаясь на колени полностью. — Если уж на то пошло… ты не представляешь, что было в те дни… — запнулся, вспомнил, усмехнулся, — день! Это был всего один день, и я… знаешь, я почти свихнулся, — Чес слушал внимательно, мягко на него смотря и будто говоря своим видом «Дальше! Я не осужу…». Джон вновь остановился, понимая, как сложно достать эти слова — простое сочетание звуков — из своей души-помойника. Их же ещё отряхивать надо от дерьма, от сарказма, что гнилью ещё остались там!.. Ужас.