На осколках цивилизации
Шрифт:
Джон аккуратно поднялся и присел рядом с ним; кровать гулко скрипнула, вернув его в реальность. Он обернулся на Чеса: тот выглядел хоть и жутко убитым, но, как прежде, спокойным и даже силился выдавить улыбку. Джон дивился этому: ему не то что улыбаться, в порядок бы себя привести!
Вывод звучал слишком просто и сложно; Константин не решился произносить его вслух — по сути, это было как раз тем, чего он боялся всю жизнь… А кроме этого, оттуда выходила ещё куча последствий, так что… Он встряхнул головой; рано или поздно то, что сегодня не было высказано, всё равно озвучится, всё равно они осознают это ярче сегодняшнего, всё равно никуда теперь не деться. Чес, наверное, это понимал; а Джон понимал лишь смотря в глаза Чеса.
— Ладно, Креймер… мы сделали из мухи слона…
Но что он мог сказать? Эту позорщину, банальщину? Это такое, которое, будь они героями какого-нибудь фильма, видели бы уже давно все зрители? Это страшное, невыносимое для него почти мучение? Сказать всё это? Серьёзно? Джон выдохнул: предложение-то просто, да и мысль незамысловата, но для него… Впрочем, есть ли смысл говорить — душа просто оказалась слишком ржавой для этого!
— Ну и что с того, что мы всё преувеличили? Для кого-то эта муха — почти что главное в жизни, — Чес резко вскочил с кровати и схватил его за рукав пальто. — Я хочу, чтобы все эти непонятные наши исповеди друг перед другом наконец вылились в какой-то единый, более-менее понятный вывод. Я уже устал… — голос вновь непредвиденно сорвался, взгляд потупился, — устал, сам видишь, знаешь… Но если не хочешь говорить вновь, скажу я, — в решительности поднял глаза; холодок пробежался по Джону от этого — неужели прямо так и скажет всё?
— Ты как хочешь, но я признаю тебя… другом, самым близким человеком, который у меня когда-либо был. Часто в прошлом я хотел скрывать это, иногда из-за гордости (ведь слышать твои издёвки было порой невозможно), иногда из-за невозможности признать это, а иногда у меня не было просто доказательств — только твой сарказм как антипричина. Я также хотел убежать, забыть, уйти и никогда не вспоминать… но оно бумерангом вернулось мне, как бы напомнив, что от судьбы не убежать, — Чес выдохнул, улыбнулся. — Теперь ты всё видишь и знаешь. Я, конечно, представляю, что для того Джона Константина это всё как ненужная и слишком тяжёлая ноша — быть кому-то близким, но… ведь мы оба знаем, какой ты сейчас. И, надеюсь, сегодняшний ты куда более милосердный… и понимающий. Даже если не так, я не откажусь. И пускай жизнь полетит к чертям! Надоело!..
Глаза парнишки подёрнулись безумным блеском, дикая улыбка наползла на губы; свою руку с его пальто он так и не убрал, а наоборот, прижался сильнее и ещё ближе. Джон для чего-то схватил его ниже локтя и не мог произнести и слова; роковое и неимоверно опасное уже прозвучало для него. Опасения подтвердились. Мир рухнул? Как бы не так. Но что-то всё равно «доупало» на место того горящего пламени.
Чес был близко; дыхание было мелким, едва слышным и различимым, но доходило до него явно; встревоженное лицо — не более чем в десяти сантиметрах. И почему в такие моменты на ум приходят точные цифры, противоположности обезумевшему состоянию?
— Господи, наверное, это известно как дважды два, но всё-таки скажу: естественно, я не требую взаимности. Я, как последний из эгоистов, позаботился здесь только о себе, — горько улыбнулся; Джон покачал головой, понимая, как заблуждается парнишка — кто здесь главный эгоцентрист, уже понятно давно.
— Поэтому… я хотел завершить это хотя бы так, — Джон только сейчас ощутил, как тряслась рука, которую он держал; нет, он сам ненавидел жалость, но в тот момент именно она и какое-то ещё другое, более нежное для него чувство возникли в его душе. Да и, глядя на эти доверившиеся глаза, невозможно было испытать другого. Джон не смог не переступить через себя… не
Стало тепло и спокойно; если раньше душа тревожно металась из стороны в сторону, будучи подогреваемая разными сомнениями, то теперь, когда уже всё встало на свои неприятные, но всё же постоянные места, стало вмиг всё так ясно и понятно, так хорошо, что Джон позабыл о всяких приличиях, о том, что должен был сказать хоть что-нибудь в ответ, что время вовсе не резиновое, а имеет границы, дальше которых — пока нельзя. Всё вылетело из его головы, как только к нему прижался Чес — тёплый, успокоившийся, положивший голову к нему на плечо; Джон не смог убрать руку с его локтя, ею притягивая парня к себе. Другой он придерживал парня за плечи, мягко касаясь его головы и почему-то слипшихся грязных волос. Чес дышал неровно, судорожно, так, когда маленький ребёнок плачет и не может набрать достаточно воздуха в лёгкие; но он не плакал, отнюдь — только проглатывал эту боль и наверняка горько улыбался. «Джон…» — изредка шёпотом выдавливал он из себя и вновь утыкался носом в плечо, не имея пока никаких сил — ни моральных, ни физических, чтобы оторваться от него.
Константин чувствовал свою слабость, в чём-то похожую на происходящее с парнишкой, чувствовал этот ужас, сам нельзя сказать, что не боялся, но таки ощущал провал в себе — так бывает после урагана, когда вроде бы всё прошло, но тревожное чувство осталось. Правда, оно казалось уже таким мелким и малозначащим… Джон прижал Чеса к себе, плюя на себя и на свою гордость и на то, каким он уже представляется в глазах парнишки; стало абсолютно всё равно, когда тело впереди мягко подалось, а бледные пальцы с каким-то упорством схватили его за пальто. Джон носом касался его волос, пропитанных сигаретным дымом, пылью и сыростью, и чувствовал себя вполне удовлетворённым данной ситуацией. Пускай это объятие совсем убьёт его, зато хоть впервые в жизни он делает что-то, считаясь, наконец, с сердцем. И оно заколотилось чуточку быстрее — нет, совсем зайтись в бешеном ритме оно по определению не могло, но даже эта новая частота говорила о многом… например, о том, что Джон впервые не отрицал глупых истин, а покорился им, позволив Креймеру наконец не чувствовать себя обделённым идиотом. Ведь был ещё один такой же смешной идиот, который, к тому же, долгое время портил другому нервишки…
Джон зашептал:
— Пожалуйста, не заставляй меня говорить это вслух… ты ведь сам всё видишь… — Чес усиленно замотал головой, вновь наверняка глотая невысказанное и априори болезненное. А Джон… что мог ещё сказать Джон Константин? Разве сознаться ещё? Нет, кажется, он уже наговорил кучу несерьёзностей; совсем предавать себя не хотелось, поэтому он ограничился лишь этим. Впрочем, даже это затянувшееся объятие с каждой лишней секундой увлекало его сильнее, туда, вглубь, в глухую и глубокую яму отчаяния; и вот уже даже думалось: а отчаяния ли? Джон улыбался, понимая, что попал и уже очень давно. Осталось лишь с треском признать это… но он для этого не так прост.
Наконец дальнейшее бездействие уже казалось натянутым и глупым; да и обнимать своего бывшего водителя так долго становилось уже неприличным. Чес отстранился сам, но ещё долго стоял близко к нему, смотря в его глаза и почему-то не имея возможности сделать ещё один шаг. Джон мало сказать, что сходил с ума — уже давно и окончательно сошёл, что уж и говорить, но сейчас, только сейчас его в который раз за сегодняшний день жутко осенило это понимание. Однако такое теперь как-то и не ужасало… Он лишь кивнул Чесу, сделал пару шагов назад и горько усмехнулся, закрыв ладонью лицо: он ли это был в последние десять минут?