На осколках разбитых надежд
Шрифт:
— Потом отдашь, — отмахнулась она от возражений Лены. — Когда тебя поставят на довольствие.
Ильзе настояла на том, чтобы присутствовать при регистрации Лены в арбайтсгау [124] . Она опасалась, что Лене достанется не то распределение на общественные работы, какое бы она хотела для родственницы Гизбрехтов. И действительно, после короткого обмена любезностями с чиновницей, которой Ильзе сунула под папки на столе несколько плиток шоколада, Лене досталось «очень выгодное распределение по условиям трудовой обязанности». Правда, сначала ее едва не прикрепили к одному из многочисленных госпиталей, где солдаты вермахта проходили лечение.
124
Орган
— Я не смогу! — вырвалось у Лены помимо воли. Помогать выздоравливать немецким солдатам, зная, что они творят на ее родной земле! Это немыслимо!
— Видите, как она боится крови? — нашлась Ильзе в какие-то секунды, чтобы снять напряжение в воздухе, повисшее после бурного возражения Лены. — Лене готова на подвиги ради рейха, но от нее не будет ни малейшего толка в операционной или при перевязках. Можно ли ее поставить на какие-нибудь другие работы?
— У меня осталась только помощь при разборе завалов после повреждений бомбардировками, — пролистала немка бумаги, поправив краешек платка в кармане пиджака. На ткани рядом с ним висел значок Имперской службы, и Лена то и дело смотрела на этот красно-черный знак. С другой стороны, это было гораздо лучше, чем смотреть на портрет Гитлера, висящий на стене за спиной чиновницы. — Но это грязная работа, да еще и с остами. Вряд ли вашей подруге это придется по душе.
— Запишите ее туда, — решительно кивнула Ильзе, а потом пояснила Лене, растерянный взгляд которой расценила как недовольство работой бок о бок с остработниками. — Все знают, что Дрезден и окрестности никогда не будут бомбить. Так что считай, тебе несказанно повезло.
— Я рада, что ты оказалась не такой, как я себе представляла, — сказала Лене Ильзе, когда они ехали в поезде обратно во Фрайталь. Мест в вагоне не было, и они стояли в тамбуре, у самой двери, глядя, как мимо проносятся поля, на которых полном ходом шла уборка урожая, и деревья с редкой позолотой осени кое-где. — Когда Кристль позвонила в редакцию и попросила о помощи своей родственнице, я решила, что ты такая же, как эти фольксдойче, которые просто заполонили Дрезден после возвращения Силезии. Но ты другая. Похожая на меня.
Ильзе сначала коснулась рукава горчичного платья Лены, а потом провела рукой от своего плеча вниз к подолу платья из ярко-красного крепа, показывая, что говорит о внешнем виде. Они действительно отличались от других женщин в вагоне, типичных сельских тружениц и домашних хозяек — стройные, красивые, обе в ярких модных платьях. Проницательная Кристль знала, чем зацепить внимание Ильзе, и это действительно сработало.
Лена только улыбнулась в ответ уголками губ, словно соглашаясь с ней. Внутри же все так и трепетало от ледяного гнева о подобном сравнении. Пусть внешне они и похожи, как Лена видела в отражении стекла вагона — модная прическа, алые губы, одинаковый силуэт платьев, маленькие сумочки в руках. Но внутри они были разными. И по-другому не может быть.
На станции точно так же, как день назад, работали военнопленные. Лена специально задержалась, делая вид, что у нее расстегнулась туфелька, чтобы после отхода пассажирского поезда в Цвиккау посмотреть на соседние пути. Только в этот раз они уже не грузили уголь в вагоны. Их строили в ровные колонны, подгоняя дубинками особо зазевавшихся. От резких выкриков, летящих с противоположной стороны, у Лены всякий раз внутри сжималось от негодования.
— Пойдем, — схватила ее, застывшую на опустевшей платформе, под руку Ильзе. — Мы успеем зайти в аптеку к герру Гизбрехту. Она как раз рядом с администрацией — занесем твои бумаги. Обожаю мятные леденцы, которые продаются в аптеке Гизбрехтов! Вилли часто приносил мне их. Пойдем! Не бойся этих русских! До Дрездена не больше пяти километров. Можно
Тридцать девять. Военнопленных было ровно тридцать девять. Лена успела сосчитать их наскоро, пока Ильзе щебетала о велосипеде, а потом и вовсе перескочила на рассказ о ближайшем собрании «Веры и красоты» [125] , где она познакомит Лену «со всеми девочками».
Ильзе не осталась ночевать у Гизбрехтов, как ни уговаривали ее те. Уехала последним вечерним поездом в Дрезден, где снимала квартиру вместе с девушками-коллегами из редакции. Людо лично проводил ее до станции, оставив жену и Лену убирать со стола и мыть посуду. Первое время они делали это в полном молчании, пока Кристль не произнесла тихо:
125
«Вера и красота» (нем. Glaube und Schonheit) — в нацистской Германии организационное подразделение Союза немецких девушек в возрасте от 18 лет до 21 года, который в свою очередь входил в состав Гитлерюгенда. Деятельность «Веры и красоты» осуществлялась в кружках, функционировавших один раз в неделю в нерабочее время. Спортивные, танцевальные занятия или курсы ухода за телом были призваны укреплять здоровье молодых женщин как будущих матерей нового поколения Германии. В 1940-х гг. к этому присоединились знания в области здравоохранения, службы связи или противовоздушной обороны, тем самым готовили молодых женщин к тому, чтобы в случае войны заменить на производстве ушедших на фронт мужчин.
— Через три дня — суббота. По субботам я обычно навещаю кое-кого. Мы поедем вместе, если все будет хорошо за эти три дня. Пришло время передать тебе дело.
— Почему вы не попросили Ильзе? — не могла не спросить Лена. — Вы сами говорили, что она вам как близкая родственница. Почти как дочь. Почему не она?
Кристль долго молча вытирала мокрую посуду, которую принимала из рук Лены, и девушка уже не ждала ответ, когда немка снова заговорила. Поставив тарелки ровной стопкой и аккуратно сложив на них приборы, она вдруг подняла голову и посмотрела куда-то в вечернюю темноту за окном, где мелькал огонек трубки возвращающегося со станции Людо.
— Потому что когда-то я уже имела глупость быть с ней откровенной, — коротко ответила Кристль, и Лена поняла по ее тону, что предупреждение быть осторожной с Ильзе не просто слова. — Больше я такой ошибки не сделаю. И ты тоже помни об этом.
После ужина Гизбрехты и Лена разошлись по своим комнатам, пожелав спокойной ночи. Это была не первая ночь Лены в этой новой спальне, но почему-то сон не шел к ней. То ли это сказывалось волнение из-за первого дня работы завтра, то ли пережитые за сегодня события никак не давали покоя. Она все ворочалась и ворочалась в постели, сбивая простыни, пока не услышала крик ребенка, заставивший сесть на кровати, а потом и вовсе подойти к окну.
В этот раз не фрау Дитцль качала малыша. В этот раз успокаивал плачущего сына мужчина. Лена видела только его стриженный светловолосый затылок и широкую спину в белой рубашке. На стуле рядом с кроваткой висел знакомый серо-голубой мундир, при виде которого ее сердце даже застыло на какие-то мгновения в груди. Правда, нашивки на кителе были совсем другого цвета, но разве это имело значение для ее памяти, вечной мучительницы?
Я хочу быть твоим мужем. Хочу, чтобы у нас был дом, где всегда будет светло и уютно. Хочу иметь двух детей с твоими большими глазами — мальчика и девочку.
Если бы Лена верила в Бога, то, наверное, решила сейчас, что все это послано ей в наказание за эту любовь к врагу, которой не должно было быть. Смерть Рихарда, потеря ребенка, невозможность вернуться домой, чужое имя и личность. Жизнь, которая стала настоящей пыткой — бессмысленной и беспощадной. Словно кто-то снова и снова цепляет корку засохшей крови на затянувшейся ране и пускает кровь. Чтобы потом снова повторить это, причиняя боль и не давая зарубцеваться шраму.
А потом, под утро, когда над Фрайталем начал алеть рассвет, пришла такая ясная и простая мысль, которая вдруг поставила все на свои места.