На осколках разбитых надежд

Струк Марина

И Рихард молчал. Но не потому, что надеялся решить каким-то образом дело в свою пользу, как надеялась мама. Молчал, потому что не было смысла рассказывать правду, которая никого не интересовала в этих стенах. А итог все равно был бы один.

Следователь возобновил допросы через два дня после Рождества. И было заметно, что манера его общения изменилась за те несколько дней передышки, которую предоставили Рихарду, как подарок к празднику. Правда, все это только настораживало на фоне того, что Рихарда приковали наручниками к ручкам стула, когда усадили на привычное уже место напротив стола гауптштурмфюрера.

— Своим молчанием, фон Ренбек, вы только доказываете мою уверенность

в вашей вине. Вы действительно предатель рейха. Даже если вы и не передавали намеренно сведения британцам, то своим поведением в Остланде вы доказали, что не разделяете взглядов и идеалов фюрера и нации, которая сделала вас героем и осыпала вас столькими наградами.

— А я-то полагал, что все награды я заслужил в бою с противником, рискуя собственной жизнью во имя Германии и ее народа. В том числе и в небе Остланда.

— Вы можете иронизировать, сколько хотите. Ваше дело скоро будет передано в суд, который решит вашу судьбу. Все, фон Ренбек, для меня картина стала совершенно ясна и без вашего упорного молчания, которое связано вовсе не с амнезией. В любом деле ищите женщину, говорят лягушатники. И знаете, в большинстве случаев они совершенно правы. Я полагал, что вы значительно умнее, чем в той линии вашего дела, что мне пыталось навязать начальство. Но я ошибался — вы действительно всего лишь глупый солдафон, которого ничего не стоит обвести вокруг пальца обладательнице хорошенького личика и сладкой киски. О, значит, я был прав! — издевательски рассмеялся гауптштурмфюрер, когда Рихард дернулся в его сторону, но остался на месте, удерживаемый металлом браслетов на запястьях.

— Вы узнаете, что это такое? — гауптштурмфюрер достал из ящика стола свернутую карту и бросил ее на сукно прямо перед Рихардом. Так, чтобы он ясно видел штамп замка Розенбурга на обороте. Дядя Ханке часто когда-то отдавал книги и карты на время в местную школу, оттого каждый экземпляр в библиотеке, кроме журналов, имел такую печать. — Это карта Средиземноморья и побережья Африки. С вашими пометками и надписями, фон Ренбек. Мы нашли ее в явочной квартире в Дрездене, после того как взяли одного из шпионов британцев на Центральном вокзале с чемоданом в руках. А знаете, что было в чемодане? Станция. Вот так просто благодаря бдительности одной из гражданок рейха, которой случайно отдавили ногу этим чемоданом и которая в своем гневе требовала у полицейского наказать за это обидчика по всей строгости закона, рейх обнаружил целую шпионскую сеть. Вам и сейчас нечего сказать мне, фон Ренбек? Я же вижу по глазам, что есть…

…Что ж, карта лежит в моей комнате на комоде, маленькая русская. Ты можешь взять ее, чтобы довести свое дело до конца, я не против…

…Подумай сам, разве так поступает любящий человек? Нет, не поступает. Отправлять тебя на фронт и передавать данные о том, где томми следует искать твою эскадру…

— Я не имею ни малейшего понятия, каким образом карта из замка попала в Дрезден, — произнес Рихард твердым голосом совершенно машинально, и следователь отпрянул с удивленным видом. Он-то полагал, что наконец-то нашел слабину, через которую можно пробить этот прочный панцирь и через которую можно давить, как он привык. Гауптштурмфюрер бы удивился, пожалуй, еще сильнее, если бы знал, что оказался прав — он почти добился своего. Почти сломал…

Удивительное дело — ты раздавлен, убит, уничтожен, но дышишь, словно живой. Ты по-прежнему можешь говорить, слышать и размышлять трезво, хотя в голове ужасающая пустота, а в груди огромнейшая дыра, словно воронка пятисоткилограммовой бомбы.

—

Подумайте еще раз, — вскочил на ноги гауптштурмфюрер и зашагал по кабинету. — Только получше. Я ведь понимаю ваше состояние сейчас, я ведь тоже мужчина, у которого есть свои слабости. Уверен, вы даже помыслить не могли, что так все обернется. Ведь на этой карте указано расположение вашего аэродрома на Сицилии. Посмотрите, это ведь он, верно? Я думаю, что вы без труда можете даже показать место, где вас сбил британский летчик. Это ведь недалеко от острова, верно?

Рихард даже не взглянул на карту, которую заботливо развернул перед ним следователь. Видеть эти знакомые метки, которые нанесла его же рука, все обозначения. Благо хоть стрелки, которые рисовал дядя Ханке, не отражали реальной ситуации. Но и этого было достаточно.

Она все-таки передала эту проклятую карту. Проводила его на фронт лживыми слезами и клятвами, а потом всадила снова нож в спину. А чтобы не соскочил с крючка, которым зацепила его сердце, отправляла письма, умоляя о прощении и напоминая о своей «огромной любви».

— Это могло бы быть делом всей моей карьеры! Господин обвинитель желает получить что-то громкое, а не просто дезертирство и неосторожную болтовню! — вдруг сорвался всегда собранный гауптштурмфюрер, вскочив на ноги. — «Сокол Гитлера» — предатель рейха и шпион томми. Такие дела бывают только раз в жизни! Признайтесь же, фон Ренбек! Я вижу по вашим глазам, что вы знаете, как карта попала в ту явочную квартиру. И вы знаете, кто связан с этой группой в Дрездене. У меня лежит в столе рапорт, подписанный оберфюрером Пистером о вашем посещении закрытой территории исправительного лагеря. Вы ведь кого-то искали там, в лагере? Кого именно? Зачем вы были в лагере? Кто-то все-таки попался в руки рейха, и вы искали этого кого-то, верно? Значит, вы виновны, фон Ренбек! Вы недостойны быть немцем! Вы — предатель и изменник, гнусная тварь, которая обманула доверие фюрера!

Нет, он был не намерен умирать предателем Германии, каким его так желал выставить на суде гауптштурмфюрер. Каким его сделала любовь к Лене, помимо воли. Быть может, следователь прав — он действительно глупый солдафон, который пошел за мечтой к самому краю, на котором балансировал сейчас. Но он не предатель… не предатель своей страны и своих сослуживцев. И он умрет, отрицая эти обвинения, не в силах оправдаться за свою ошибку. Лучше молчать…

Признания Рихард так и не написал. Ему по-прежнему нечего было сказать этому служителю Фемиды, которая действительно ослепла и оглохла в рейхе, раз под ее именем творились такие дела. В этот раз допрос закончился очередным переломом носа, который сломал ему сам гауптштурмфюрер, раздосадованный его молчанием. К удивлению, Рихарда даже не отправили в карцер на три дня как пару раз за время заключения, когда он посмел надерзить эсэсовцу, а вернули в камеру, где он уже привычно вправил сломанный нос над тазиком с ледяной водой, совершенно не чувствуя боли.

Если раньше он думал, узнав о смерти Лены, что опустошен, то он ошибался. Опустошение пришло именно сейчас, когда Рихард лежал на узкой койке в темноте и вспоминал то, что не хотел вытаскивать из глубин памяти прежде.

Они думали, что он не видит и не слышит. Не подмечает ничего из того, что происходит. Может даже, полагали, что русская достаточно очаровала его, сделала слепым, каким может быть только влюбленный. Но Рихард видел и слышал. Только старался прежде отбросить от себя подальше любое подозрение, загнать в самый дальний уголок разума.