На осколках разбитых надежд
Шрифт:
— Если вы думаете, что ваша смерть станет выходом из положения, то я вынужден вас разочаровать. Любая смерть, которая не будет являться следствием полученного на это распоряжения или будет признана впоследствии не приносящей пользу государству, будет считаться предательством рейха. А это влечет за собой все те последствия, которые я перечислил. Вам, конечно, будет все равно, чего не скажешь об остальных. Но полагаю, вы всегда заботились о других более, чем о самом себе, верно, судя по показаниям с Восточного фронта? Отныне вы полностью принадлежите рейху и фюреру. И только им решать, как вам жить и когда вам умереть.
— Вы говорили, я вернусь в люфтваффе, — произнес тихо Рихард, анализируя медленно услышанное. — Только Господь Бог властен над судьбами людей в бою.
— Разве вы до сих пор не поняли? В рейхе Бога нет, фон Ренбек. Есть
— Прекратите! — хлестнул резко и зло в ответ Рихард, переплетая пальцы так сильно, что заболели суставы. Иначе он бы точно ударил этого ублюдка. Браслеты наручников давили почему-то невыносимой тяжестью сейчас. И снова начинал грозить приступ головной боли знакомыми уже тисками на висках.
Он согласился. Написал все, что от него требовалось. Он знал, что не переживет эту проклятую войну, как не пережили ее уже многие друзья и знакомые. Потому хотел умереть не бесправным рабом на военной каторге, а в небе, с ощущением мнимой свободы. Если было не суждено уже выбирать, как жить, по крайней мере, он все-таки мог выбрать, как ему умереть — в бою, как всегда хотел. А еще ему очень была нужна эта самая мнимая свобода, чтобы вывести из-под удара свою немногочисленную семью, поредевшую за годы войны. Он был уверен, что найдет выход, в конце концов, до сих пор открыты границы со Швейцарией, а у мамы полно знакомых в посольствах Латинской Америки.
Но Рихард ошибался, как выяснил в первую же ночь после того, как покинул стены военной тюрьмы. Выход из того тупика, в котором он был, невозможно было придумать. Потому что попросту его не было.
Когда-то он читал о пытке, которую практиковали на землях средневековой Германии в том числе и его предки. Несчастного подвешивали за крюк под ребро, и он так висел, пока не умирал. Молча, сопротивляясь до последнего, или все-таки идя на поводу у противника и открывая все секреты. Конец был один — медленная и жестокая смерть. Предателя редко убивали, даруя милосердие. Он так и испускал дух, истекая кровью на проклятом железе, впивающемся в мышцы и, если повезет, пробивающем легкое или сердце, неся тем самым более быструю смерть. Но конец был всегда один.
И вот точно так же он был подвешен за крюк, как оказалось. И все, что оставалось — выбирать как умереть. И желать быстрой смерти вместо долгой и мучительной.
— Оно того стоило? — спросил следователь издевательским тоном, когда Рихард написал требуемое на листе бумаги и толкнул тот по сукну стола в сторону эсэсовца. — Надеюсь, кувыркание с русской было поистине сладким, иначе к чему все это? Потому что я верю, что вы не передавали сведения британцам, фон Ренбек. Уж слишком вы чистоплюй и истинный солдафон! Но пустить в свою постель русскую… Зато теперь вы как никто знаете, почему мы ограждаем контакты с представителями низшей расы. Им никогда не достичь нашего уровня. Им никогда не понять нас. Стать нам равными. Их помыслы грязны и низменны. И ариец только пятнает себя этой связью. Но знаете, с какой-то стороны я сейчас даже рад, что вас оставили в живых и на свободе после этого преступления. Чтобы вы всегда помнили о том, что лишь слово фюрера истинно, и что только арийцы всегда и во всем выше остальных.
Глава 53
У форта Цинна Рихарда встречала мать. Его хотели вывезти тайно из тюрьмы, чтобы ни одна живая душа не знала о том, что вообще был в этих стенах. Но что могло остановить баронессу фон Ренбек, если она приняла решение? Только конец света. И потому Рихард совсем не удивился, когда во дворе форта
Увидев мать, Рихард почувствовал, что вот-вот даст слабину, и потому как можно быстрее и как можно дальше сел от нее, приветствовав ее лишь пожатием руки. Но не отнял свою ладонь, которую баронесса крепко схватила и не отпускала на протяжении всего пути до Лейпцига. Оба не желали показывать своих чувств при постороннем — водителе машины в форме гефепо, а вести разговоры и при том не выдать то, что бушевало на душе, было совершенно невозможно. Они практически не говорили и в «Астории», где на них были забронированы комнаты, из числа тех, что уцелели при пожаре после декабрьской бомбардировки — самой крупной, что была в Лейпциге за последнее время [169] . Вид ее последствий — разрушенные здания, храмы без крыш или колоколен, горы битого кирпича, вздыбившиеся от воронок мостовые и следы пожарищ, который Рихард видел из окна авто, причиняли почти физическую боль, потому что не мог отделаться от ощущения, что в этом есть и его вина, как защитника неба над Германией.
169
В ночь на 4 декабря 1943 г. 442 британских бомбардировщика, обойдя немецкую ПВО, сбросили на Лейпциг почти 1 400 тонн взрывчатых веществ и зажигательных бомб. В результате бомбардировки более 1 800 человек были убиты. Было разрушено 1 067 коммерческих зданий, 472 фабричных зданий, 56 школ, 29 религиозных зданий и 9 церквей. 58 помещений Лейпцигского университета были полностью или частично разрушены.
В номере отеля Рихарда ждал мундир майора люфтваффе со всеми наградами, которые ему когда-то вручил рейх. Не старый, с чуть потертым воротником. Совершенно новый, явно сшитый недавно. Несмотря на то, что перед выходом Рихард тщательно вымылся и побрился, он долго стоял под холодным душем, стараясь смыть с себя любое напоминание о тюрьме. Но оно все равно осталось где-то под кожей, куда забирались самые-самые моменты, словно чернила его татуировки с группой крови под мышкой.
С матерью удалось поговорить только позже, когда они рука под руку вышли из «Астории», чтобы поужинать как можно в более людном месте. Баронесса хотела пойти в знаменитый «Погреб Ауэрбаха», который славился своими винами даже сейчас, во время войны, потому неудивительно было, что они отправились пешком, старательно обходя следы былых бомбардировок в мостовой. А вовсе не потому, что прятали свой разговор от тех, кто следовал за ними в отдалении и мог подслушать каждое слово из их беседы, такой опасной для обоих.
Со стороны казалось, что они спокойно беседуют — красивые и статные мать и сын, на которых не могли не смотреть лишний раз прохожие, любуясь ими словно картинкой из журналов рейха. На самом же деле разговор выдался далеко не безмятежным, ведь темы его были слишком тревожными и тяжелыми для обоих.
Десять минут. Ровно столько занимал путь до «Погреба Ауэрбаха», и в них было нужно вложить так много сейчас! Но этого не хватило катастрофически, потому мать и сын задержались на Марктплатц, словно любуясь Старой ратушей, к счастью, не пострадавшей во время бомбардировок города.
— Я не понимаю, что случилось, и я в полной растерянности. Неужели мое письмо уже передали фюреру? Значит, это помилование? — без лишних предисловий начала баронесса.
— Плата за эту мнимую свободу — моя полная лояльность и моя жизнь, мама. Я подписал бумаги, что готов быть смертником в случае необходимости. Как делали и делают это русские на Восточном фронте. Становясь летающей бомбой. Мы научились этому от них, от русских безумцев.
Пальцы на локте дрогнули. Баронесса чуть сбилась с шага, когда бросила пару коротких вопросов: «Ты уверен? Когда?»
— Неизвестно. Я жив, пока им нужен. А я им нужен сейчас, как я понял из слов следователя.
— Бессмыслица какая-то! Я не верю в это. Это невозможно! Ошибка! Это даже нелогично. Подумай сам! Ты же можешь уехать! Скрыться в Швеции или Португалии. И оттуда уже уплыть в страны Южной Америки. Ты же знаешь, у нашей семьи много друзей из посольств, у нас есть деньги и связи.
— Об этом знаю не только я. Если я попытаюсь бежать или покончу с собой, не желая следовать их приказам, они возьмутся за семью. За всех кровных родственников. Близких и дальних. Они отдельно упомянули семью Фредди и фон Лангебергов.