На осколках разбитых надежд
Шрифт:
С этими словами он протянул ей неказистый букет из остролиста, который она приняла аккуратно, стараясь не пораниться о короткие шипы. И в этот самый момент за ее спиной вдруг раздался оглушительный звук, от которого все так и задрожало внутри от страха и ощущения непоправимого.
— Это всего лишь трескается лед, — улыбнулся ей успокаивающе Рихард. — Всего лишь лед… ничего страшного…
Она знала, что он не хочет, чтобы она оборачивалась. Она должна была смотреть только на него. И сделать тот последний шаг, который разделял их. Но этот страшный треск, оглушительно громкий и пугающий, повторился снова, и она обернулась на озеро, чтобы убедиться, что им ничего не угрожает.
Это
— Это сон, Лене! Это всего лишь сон! — дернули за плечо Лену, вырывая из этого красно-белого кошмара обратно в реальность — в спальню на втором этаже домика на окраине Фрайталя, где плакала от страха разбуженная криком Лотта.
В этот раз обнять ребенка было гораздо проще. Обвить руками, натянув одеяло повыше, чтобы спрятать от холода января, проникавшего в почти неотапливаемый дом. Приблизить лицо к маленькому личику, чтобы дыхание девочки сравнялось с ее ровным дыханием — Лена давно заметила, что Лотта, подстраиваясь под него, засыпала гораздо быстрее. И вдыхать до головокружения запах волос девочки, словно в этот раз пытаясь надышаться им, пока есть возможность.
— Я получила адрес почты Рихарда. Но написать ему не смогу — за ним следят. Я рискую подставить всех нас, включая Мардерблатов, если сделаю это. И могу навредить Рихарду, — так Лена начала шепотом рассказ о том, что узнала во время своей поездки в Розенбург. Она видела, что Кристль ждет терпеливо, чтобы разделить то горе, которое она принесла сегодня в их дом. Но только сейчас, когда Лотта снова провалилась в сон, смогла рассказать обо всем.
О том, что Рихард был арестован по ее вине, что прошел тюремное заключение, о котором ей было страшно даже подумать, зная жесткость нацистских палачей. Что был осужден и остался на свободе, нося на себе печать смертника. Его приговорили к смерти, но эта смерть должна быть только на пользу рейху и тогда, когда рейх прикажет. Теперь она понимала, что почему его глаза были такими пустыми на цветной фотографии обложки журнала вермахта.
— Баронесса могла солгать тебе, чтобы держать подальше от сына, — прошептала Кристль, когда выслушала Лену. Но девушка возразила, что немка поклялась жизнью Рихарда, а уж этим точно она рисковать не стала, как любая мать. И Кристль признала нехотя ее правоту. Но все же сдаваться не желала, приведя еще один довод, который Лена тоже когда-то обдумывала:
— Война скоро закончится. Рейх падет.
Шепот, который даже в тишине спальни, звучал пугающе. Из-за последствий, которые могли быть, услышь кто-то лишний эти слова.
— Дело не только в этом, — произнесла тихо в ответ Лена, чувствуя, как снова все внутри сжимается в тиски от боли. — Я никогда не смогу дать ему будущего. Он не сможет жить в Советах, я не смогу жить здесь… не смогу! Не смогу спасти… И детей… не смогу! Никогда!
Ты отняла у Биргит ее последнего ребенка, а она в отместку отняла у тебя твоих детей, подписав документы на операцию. В тебе никогда не зародится жизнь. Ты пустое сухое дерево, хоть и цветущее с виду, русская. Ты пуста, потому что тебе не просто сделали аборт. Стерилизация. Ты знаешь, что значит это слово?
Глава 52
Слушание по делу Рихарда состоялось спустя неделю после вручения обвинительного акта. За это время его совсем не донимали надзиратели, предоставив всем ссадинам на его лице затянуться. И даже ночами удалось выспаться впервые за время пребывания в этих стенах, собирая по крупицам силы для очередного испытания.
На переносице навсегда остался едва уловимый глазу шрам,
Он еле успел опустить фигурку балерины по привычке в карман брюк, когда дверь камеры распахнулась, и надзиратели шагнули внутрь, чтобы нацепить на его щиколотки цепи, а запястья сковать наручниками. Настало время суда, который ждал его тут же, в стенах форта Цинна, в другом крыле, в который Рихарда провели через многочисленные решетчатые двери темными коридорами. Правда, перед самыми дверьми в зал заседания узы все же сняли, и Рихард шагнул в большую и залитую солнечным светом комнату почти свободным человеком.
Предстать предстояло почему-то не перед полным составом судей. Только двое чиновников юстиции в гражданском костюме и два офицера в форме вермахта сидели под портретом фюрера и огромными ярко-красными полотнищами флагов [161] . Место по центру, где должен быть главный судья, пустовало. Как позднее узнал Рихард от своего адвоката, представителем люфтваффе в сенате трибунала в эти несколько недель зимы изъявил желание быть сам рейхсмаршал Геринг. Присутствовать лично он не мог и решение принимал после прочтения стенограмм заседаний и по рекомендациям фон Хазе [162] , который временно заменял из-за болезни неизменного председателя суда, адмирала Бастиана [163] . Увидеть среди судей фон Хазе, которого Рихард видел последний раз в сентябре на приеме на вилле в Далеме, было не меньшим потрясением, чем увидеть мать среди редких свидетелей процесса, которых пустили в зал. Казалось, только недавно они обсуждали с фон Хазе и с Генрихом Витгенштейном воздушную оборону Берлина, и вот генерал, чья жена Маргерита была одной из подруг баронессы, будет судить Рихарда за измену стране. Удивительный поворот судьбы!
161
Обычно сенат трибунала состоял из четырех чиновников военной юстиции и троих офицеров. Позднее в 1945 г. за дефицитом кадров сенат сократили до трех человек.
162
Карл Пауль Иммануэль фон Хазе (1885–1944) — немецкий генерал-лейтенант и комендант Берлина во время Второй мировой войны. Один из участников заговора 20 июля и покушения на Адольфа Гитлера. В конце 1943 г. — начале 1944 г. временно заменял Макса Бастиана на посту председателя имперского военного трибунала.
163
Макс Бастиан (1883–1958) — немецкий адмирал и председатель имперского военного трибунала с сентября 1939 г. по октябрь 1944 г. Среди жертв вынесенных им смертных приговоров был отказник от военной службы по соображениям совести Франц Егерштеттер.
Это будет занятный процесс, почему-то подумалось Рихарду, когда он занял место на скамье подсудимого перед трибуналом. Подумалось как-то буднично и равнодушно, словно его уже вовсе не интересовало, какой приговор будет вынесен в результате закрытого слушания. Наверное, потому что он знал, что все это всего лишь театральная постановка, ради неизменного финала, который ждет каждого севшего на эту скамью. И все, что ему оставалось сейчас — быть зрителем этой постановки, насладиться этим последним актом лицедейства в его жизни, ставшим вершиной другой так больно ранившей игры.