На осколках разбитых надежд
Шрифт:
— Но нас завтра ждут на вилле Гирбардт! — удивилась этой неожиданной репликой мать. — У нас личное приглашение от группенфюрера Фрейберга! [176] Ты не можешь им пренебречь сейчас в твоем положении! Будь гибче, Рихард! Это все, что от тебя требуется, я уверена. И забудь о своих планах увезти родственников из Германии. Во-первых, я уверена, что это просто слова. Своего рода проверка твоей лояльности. Никто даже пальцем не тронет первого помощника статс-секретаря рейхсминистерства и его семью. Никто не тронет вдову кавалера Рыцарского креста с дубовыми листьями. Подумай сам! Во-вторых, никто из них и не захочет уезжать из Германии. И говорить с ними даже об этом не думай, чтобы не вызывать никаких лишних подозрений. Особенно сейчас, когда тебя
176
Бруно Эрих Альфред Фрейберг (1892–1945) — с 1939 по 1945 г. политик НСДАП, лидер группы СС и мэр Лейпцига. Вилла Гирбрадт в Музыкальном квартале Лейпцига недалеко от Новой Ратуши была местом его проживания во время его службы в Лейпциге и событий этой истории.
Рихард не хотел слушать продолжения этого монолога матери. Снова вернулось прежнее ощущение, с которым он уехал из Берлина в расположение части, словно эта женщина со знакомым лицом мамы совсем не знакома ему. Когда она стала такой чужой для него? Когда они перестали понимать друг друга? Что произошло? Мимолетное чувство былой близости, которое он почувствовал к ней, будучи в тюрьме, во время суда и при выходе из стен форта Цинна, куда-то улетучилось, оставив тупую боль в сердце и тоску по прошлому.
Он мог попытаться оправдать ее, когда она сдала в гестапо своего лечащего врача. Он старательно гнал от себя подозрения, что это она предала нескольких знакомых их семьи. Пытался не вспоминать о том, как она без раздумий пожертвовала своим внуком или внучкой, следуя законам рейха и своим интересам.
Привычная раздражительность становилась все сильнее и сильнее при каждом слове, которое Рихард предпочитал сейчас не слышать, отгородившись стеной. Он вскинул руку, чтобы подозвать кельнера, и попросил принести еще бокал вина и пачку сигарет.
— Доктор сказал, что у тебя случился очередной приступ несколько дней назад, — произнесла баронесса с тревогой, услышав его слова. — Табак и алкоголь…
— Прежде меня убьет другое, мама, — резко ответил Рихард, с наслаждением вдыхая запах табака превращенной в труху сигареты. — И мы оба это знаем.
— Ты ожидал иного после того, к чему привела твоя слабость? Рейх и фюрер проявили милость, подарив тебе прощение за твою ошибку. Милость, о которой даже не подумала проклятая русская, гореть ей в аду!
— Прекрати! Не только ее вина в том, что все так случилось. Танец танцуют двое. И я должен был быть…
Танец. Это слово невольно ударило под дых, на мгновение лишая способности нормально дышать. Ее тонкое хрупкое тело под его ладонями. Запах ее кожи, аромат которой дурманил почище любых дорогих духов. Ее светлые глаза, в которых полыхал огонь такой страсти во время танго, что он совсем потерял голову в ту рождественскую ночь, как и предрекал голос, выводящий слова на испанском. Он прежде думал, что это она была хрупким мотыльком, который рискует сгореть без остатка. А на деле оказалось, что он сам едва не спалил крылья в этом огне и оказался сейчас пришпиленным булавкой под стекло…
Баронесса только подняла бровь и поджала недовольно губы. Но промолчала. И больше не говорила с ним о том прошлом, которое стало ошибкой, едва не погубившей его. Как и о том прошлом, что все-таки разделило их словно проведенной кем-то невидимым невидимой чертой. Уже расставаясь в холле отеля, после ужина, финал которого прошел в молчании, тяготящем обоих, баронесса вдруг потянулась к сыну и обняла его крепко, удивив этим порывом.
— Ты изменился, Рихард, и это пугает меня, — произнесла она, когда отстранилась, внимательно глядя в его лицо. — Потому что уже никогда не будет как прежде, верно? На мгновение я подумала, что все вернулось, но нет… И дело не в том, что тебе довелось пережить, или в перенесенных травмах. Ханке первым заметил, что ты изменился еще тогда, на Рождество. Это она изменила тебя.
А может, все не так? Может, он всегда был таким. Просто позволил себе быть иным рядом с Ленхен, за что и был сброшен с небосклона героев рейха.
Странная мысль, мелькнувшая в ответ на слова матери и тут же отогнанная
— На твоем месте я бы забыла об этом. Потому что это невозможно, я уже сказала тебе об этом, — произнесла каким-то странным тоном баронесса, а потом приблизила ярко накрашенные губы к его уху и прошептала торопливо. — Просто будь гибче, мой мальчик. Забудь обо всем, что случилось. Думай о том, что, слава Богу, во всем вовремя разобрались, и тебя отпустили. Живи по правилам, которые всем нам предписаны для общего блага. Подчинись им, и они снова будут благосклонны к тебе. Помни, что тебя могли повесить, как Шульце-Бойзена, за лояльность к русским, но простили и дали второй шанс. Не упусти его!
Баронесса быстро коснулась губами его щеки, оставляя след помады, который после стерла нежным материнским жестом, стараясь не обращать внимания на явную холодность со стороны сына. Улыбнулась широко, скорее для тех, кто наблюдал за ними внимательно со стороны сейчас в холле гостиницы, чем для Рихарда.
— Прием у группенфюрера в семь, мой дорогой! — напомнила мать. А ее твердый взгляд настойчиво напомнил, что ему лучше быть там, принимая правила, как она и советовала ему.
В ту ночь Рихард впервые достал из кобуры именной вальтер с украшенной костью рукоятью, который ему какие-то три года назад прислал в подарок фюрер за тройную победу в воздухе во время одного вылета. Они и потом порой повторялись такие ночи, когда казалось, что оборвать все одним выстрелом будет самым верным решением. Когда побеждали сомнения о том, что ему нужно цепляться за мистическое убеждение о том, что после смерти в бою он попадет за ту грань, где найдет Лену. Когда приходило убеждение, что тогда суждено быть и после смерти связанным с ней одной лишь жгучей ненавистью, которую русская питала к нему, судя по всему, что Рихард слышал во время суда и как смутно помнил сам по части воспоминаний. Цепляться оставалось только за иные обрывки прошлого, в которых счастье виделось таким реальным и таким удивительно сладким.
Но предохранитель так и не был снят, а настрой уехать подальше от всех и от Лейпцига, неподалеку от которого была расположена военная тюрьма, мысли о которой до сих пор мешали дышать свободно, только окреп. И Рихард наспех побросал свои вещи в саквояж, нашел в лобби отеля дежурившего сотрудника гестапо в штатском и сообщил о своем отъезде, как следовало делать по строгим инструкциям, выданным некогда в форте Цинна.
Что это было тогда? Желание пойти вразрез со строгими указаниями? Или показать себе мнимую независимость? Он не знал. И даже не был уверен, что ему позволят вместо согласованных мероприятий в Лейпциге уехать в Дрезден. Но тем не менее это произошло — несколько часов в поезде, который изрядно задержался из-за угрозы налета, и он сошел на перрон Центрального Вокзала столицы Саксонии. Казалось ли ему, что за ним внимательно наблюдают все это время или нет, но ощущение чужого взгляда на своем затылке не покидало на протяжении всего пути от отеля в Лейпциге до Альбертплатц в Дрездене, где в одном из домов семья Фредди жила в двухэтажной квартире с мансардой.
Доротея совсем не ждала его, но понял по ее взгляду, что его неожиданный приезд был ей пусть и в слабую, но в радость. Горе иссушило ее, она потеряла всю былую прелесть, которая привлекала когда-то Фредди. Только дети заставляли ее хотя бы чуть-чуть «выныривать» из своих переживаний и оживать немного. Особенно маленький Кристиан, появившийся на свет в прошлом году, которому без матери просто было не обойтись.
Сначала возникла неловкость. Доротея была погружена в свое горе и очень рассеяна, а мальчики, отвыкшие от мужского присутствия в доме, вообще испугались и ударились в рев, отчего няньке, молоденькой польке, пришлось убрать детей от взрослых в детскую. От этого плача и морального напряжения у Рихарда привычно заломило в висках и затылке, и он даже пожалел, что приехал в Дрезден. Но постепенно отчуждение сошло на нет, а к вечеру и мальчики попривыкли к Рихарду, особенно Дитц, его крестник, который старался держаться поближе к мужчине, зачарованный его наградами, блестевшими в свете свечей, которые поставили на стол во время ужина.