На осколках разбитых надежд
Шрифт:
«Пожалуйста, ответь мне. Хотя бы коротко. Я бы хотела знать, что с тобой все хорошо, и что твои прошлые травмы не дают о себе знать. Я пытаюсь убедить себя сейчас, что мне было бы этого достаточно, и понимаю, что я лгу отчаянно. Потому что мне никогда не будет этого достаточно. Зная, что было когда-то и что могло бы быть, сложившись все совсем по-другому. И может быть, даже в другое время. Я знаю, что не могу — не имею права — просить тебя беречь себя. Но все же я прошу. Потому что твоя жизнь очень важна и ценна для меня. Как бы ни казалось сейчас иначе и как бы ни было должно».
«Адресат
Лена осмелилась написать Рихарду только в середине февраля, на остаточной волне эмоционального всплеска после страшного налета на Дрезден, который вдруг всколыхнул волну, казалось бы, уже забытых чувств, победившую все сомнения и страхи. Спустя шесть долгих недель томительного ожидания ответа, когда внутри снова чернело пепелище выжженной души, она понимала, что вряд ли рискнет отправить повторно письмо на фронт, налепив новые марки с ненавистным фюрером. Поэтому она просто опустила письмо в карман фартука и проносила его до тех пор, пока бумага не истерлась в местах сложения. И пока чернила не размылись водой из-за того, что фартук часто намокал во время работ в доме или на небольшом огородике, который настоятельно потребовала разбить Кристль.
— Сам себя на прокормишь, никто тебя не прокормит, — твердила она, когда они вдвоем с Леной, выбиваясь из последних сил, рыхлили по очереди заступом землю на заднем дворе, чтобы посадить скудный остаток картофеля и репы. Лена не спорила с Кристль по этому поводу и покорно помогала ей с посадками, хотя внутренний голос все шептал о бессмысленности этого. Кто знает, что случится через месяц или неделю? Останется ли огородик целым, или его уничтожит бомбами союзников, как это случилось с Дрезденом несколько недель назад? Кто соберет урожай тогда? Кому он будет нужен?
И Лена, и Кристль словно сговорившись старались не вспоминать о тех страшных налетах в середине февраля. Жаль, что нельзя было этим горестным молчанием стереть дочиста все уведенное и услышанное из памяти. Страшный гул множества самолетов, который неожиданно раздался за стенами их маленького домика и прошел над головами прямо к городу. Зарево пожарища на горизонте, от которого стало со временем светло словно днем. Жар, полыхающего за десятки километров от них огня, от которого у Лены даже чуть нагрелись металлические пуговицы на пальто, наброшенном наспех на плечи. Что же тогда творилось в самом городе?..
— Это просто… просто… — она пыталась найти слова, чтобы назвать то, что происходило вдали, и не могла. Молчали и другие редкие свидетели — соседи по улице, которые вышли на улицы, чтобы с ужасом наблюдать огненное небо над Дрезденом и то и дело провожать взглядом очередные темные силуэты бомбардировщиков, все кружащие над городом.
А может, просто она боялась озвучить то, что творилось в Дрездене в ту февральскую ночь. Там, где она всего лишь несколько часов
Матиас тогда так обрадовался этим новостям, что даже прошелся по комнате в импровизированном туре вальса под бархатный голос Руди Шурике. Он хотел взять в партнерши по танцу Лену, которая наблюдала эту неподдельную радость со стороны, но она увильнула от его руки в сторону. И теперь Лена сожалела, что не подарила ему этот танец, погруженная с головой в мрак, который снова владел ею с момента визита в Розенбург. Ведь единственное время, во время которого Мардерблаты ощущали легкий вкус прежней свободной жизни, были именно те минуты, когда в граммофоне крутилась пластинка, а в квартире звучала музыка.
Последний танец в жизни Матиаса, как выяснилось спустя несколько часов тем проклятым февральским вечером.
— Это ад! — проговорила Кристль, хрипло из-за слез, поток которых остановило на тот момент потрясение от увиденного. Именно это по мнению Лены наиболее точно озвучивало то, что творилось в Дрездене в ту ночь и на протяжении еще двух следующих дней, когда самолеты союзников все возвращались и возвращались, чтобы окончательно стереть столицу Саксонии с лица земли. Словно решили скинуть все бомбы, которые копили на протяжении последних лет, оставив его на «десерт» среди налетов на другие города Германии в последние годы. Во Фрайтале, как и в других окрестностях, люди с тревогой наблюдали за происходящим со стороны одновременно и радуясь невольно тому, что предместья не стали целью союзников, и ужасаясь разрушениям и гибели тысяч людей, которые к тому моменту жили в городе — постоянных жителей и беженцев, наводнивших Саксонию в последние две недели перед бомбардировкой в поисках спасения от Красной Армии, следовавшей за ними от границы Германии буквально по пятам.
Лена должна была погибнуть в этих налетах. По законам рейха необходимо было выйти на работу в любое время, и яростная ночная бомбардировка не должна была стать оправданием пропуска. Кроме того, ее гнало в Дрезден отчаянное желание узнать о судьбе Мардерблатов, о которых стонала душа в ту ночь. Обошел ли каким-то чудом налет стороной дом на Каролиенштрассе? И если нет, сумели ли Мардерблаты спуститься в бомбоубежище, преодолев страх перед возможным арестом и пользуясь суматохой, царящей во время бомбардировки?
Лене до последнего хотелось верить, что они все же сумели укрыться в убежище, ход к которому указывали белые стрелки на стенах подъезда. Но она даже не думала, несмотря на свои страшные мысли при взгляде на полыхающий огненный горизонт прошлой ночью, что дело обстоит гораздо хуже, чем она подозревала. Чем ближе она подъезжала к городу, аккуратно лавируя среди немцев, торопящихся в город пешком или на велосипедах, и колонн заключенных-союзников, которых под конвоем вели в Дрезден, тем больнее сжималось сердце от дурного предчувствия. Небо над головой темнело от дыма, а воздух стал тяжелее из-за невыносимого запаха, от которого скоро затошнило, а голова пошла кругом.