На перекрестках встреч: Очерки
Шрифт:
Юрок очень любил актеров, и те отвечали взаимностью. Айседора Дункан, Марта Грэхэм, Агнесса де Милль, Давид Ойстрах, Артур Рубинштейн почитали его как доброго и заботливого отца.
– Артисты как дети, – любил говорить он. – Их надо вовремя накормить и вовремя уложить спать.
Юрок очень гордился тем, что о нем написала когда-то «Нью-Йорк тайме». Однажды он достал из бумажника эту пожелтевшую газетную заметку и протянул ее мне. Среди прочего там было написано: «Сол Юрок сделал в нашей стране для музыки столько же, сколько дало ей изобретение фонографа». Сказано, конечно, с большим преувеличением, но доля истины в этих словах, безусловно, есть. Во всяком случае, он от души был предан своей профессии и верил непоколебимо в целесообразность своей деятельности. Когда ему минуло восемьдесят, он был еще полон энергии и планов.
В феврале 1972 года на контору импресарио it компанию «Каламбпа артисте» совершили нападение бандиты из пресловутой «лиги
Организуя в Америке гастроли лучших советских исполнителей, Сол Юрок как бы возвращал долг стране, бывшей когда-то его родиной.
Ван Клиберн
Клиберна впервые я увидела весной 1958 года в Большом зале консерватории, когда он стал победителем Международного конкурса имени П. Чайковского, получив первую премию, золотую медаль и звание лауреата.
За роялем сидел худощавый, высокий, симпатичный парень и словно ворожил над инструментом, извлекая из него непостижимой красоты звуки. Никому из претендентов на «золото» – а их было сорок восемь из девятнадцати стран – не удавалось играть столь проникновенно, с таким тонким и глубоким пониманием музыки. Когда он заканчивал играть и вставал со стула, застенчиво улыбаясь, зал будто взрывался от оглушительных аплодисментов. «Премию! Премию!» – неслось отовсюду вслед жюри, удалявшемуся на заседание после третьего, заключительного тура. «Казалось, что все с ума посходили, – вспоминал потом Арам Ильич Хачатурян. – Даже королева Бельгии Елизавета не удержалась от соблазна слиться-с залом, приветствуя Клиберна».
В дни конкурса я узнала, что Клиберн (точнее, Гарвн Лэвэн Клайберн) живет в Нью-Йорке, куда он приехал семнадцатилетним парнем из Техаса, чтобы совершенствоваться в музыкальном образовании. Его педагог профессор Розина Левина, русская пианистка, уехавшая из России в 1905 году (кстати, ее имя стоит на золотой доске Московской консерватории рядом с именами Рахманинова, Скрябина), вложила в воспитание Вана все лучшее, что было в фортепианном исполнительстве русских музыкантов. Именно тогда он впервые соприкоснулся с романтизмом, правдивостью, искренностью русского искусства.
В те годы его игра не нашла широкого отклика в Америке, и начинающий пианист был в отчаянном положении: выступления проходили в полупустых залах, обращения в фирмы грамзаписи оставались без ответа. В Нью-Йорке, в Грин-Виледже, он играл в ресторане «Асти» за бесплатный ужин. И вряд ли поездка Клиберна в Москву состоялась, если бы ее не оплатило благотворительное общество содействия музыкантам.
После конкурса все переменилось – Клиберн стал едва ли не национальным героем! В нью-йоркском аэропорту его встречали представители крупнейших газет, радио, телевидения! Журнал «Тайм» опубликовал статью, в которой говорилось, что только один он, Клиберн, вызвал в Советском Союзе больше чувств к Америке, чем «все слова и дела Соединенных Штатов за все время после второй мировой войны». Стотысячная толпа – студенты и служащие, рабочие и артисты, коммерсанты и полицейские – все до единого с восхищением смотрели на долговязую фигуру музыканта, державшегося за сиденье открытого «империала», который медленно продвигался по Бродвею. Грохотал оркестр. Из окон сыпались серпантин, бумажные ленты. Президент США удостоил Вана приема, поздравив 23-летнего пианиста с победой. Такая встреча даже не снилась ни одному музыканту Америки. Запись на первый концерт Клиберна в Карнеги-холл – он прошел под оглушительные овации собравшихся – не могла сравниться ни с чем: барышники получили по 70 – 80 долларов за билет, сумма по тем временам немалая. После концерта полицейские с трудом сдерживали давку: каждый хотел пожать руку пианисту. В честь победы Вана Клибер-на в США был установлен «День музыки». Крупнейшие компании грамзаписи наперебой предлагали ему контракты. Газеты печатали программу пятидесяти концертов на следующий сезон со всеми лучшими оркестрами страны. Пресса сообщала также о растущих доходах фирмы «Стенвей» (Клиберн предпочитал рояль этой фирмы) и о выставке подарков и сувениров, привезенных музыкантом из Советского Союза, в здании фирмы с разрешения главы ее Фредерика Стенвея. В газетах подробно описывались всевозможные предметы, красовавшиеся на стендах выставки, – от фарфорового блюда с изображением русской тройки на дне до старинной балалайки. «Случайно великими не рождаются!», «Поклонники Элвиса Пресли (популярного американского эстрадного певца и «короля» рок-н-ролла. – Л. 3.) перешли на сторону Клиберна», –
На тринадцатом году «холодной войны» в Штатах нашлись, однако, люди, считавшие невозможным выигрыш любого соревнования в Советском Союзе лицами американского происхождения. «Если судьи – русские, то они не позволят выиграть американцу», – таков был их основной «аргумент». Он был полностью разбит справедливым жюри. Появились также исследователи генеалогии семьи Клиберна: «Почему он обладает особой восприимчивостью к русской музыке? Нет ли русских среди его предков?» А ларчик просто открывался – Клпберн обнаружил способность воспринимать музыкальные образы Чайковского и Рахманинова значительно острее и ярче обычных, «штатных» исполнителей.
– Третий концерт Рахманинова я играл несчетное число раз, н он мне никогда не надоедал, – заметил пианист в одной из бесед.
В 1965 году Клиберн вновь прилетел в Москву. Я внимательно смотрела на него, пытаясь найти перемены, и, к счастью, не нашла: он оставался все таким же приветливым, с той же шапкой вьющихся волос. Получалось у Вана все – и «Подмосковные вечера» Соловьева-Седого, и «Аппассионата» Бетховена, и рапсодия Брамса, и «Баллада» Шопена… После концерта присутствующие па встрече с пианистом плотным кольцом окружили его, приготовив книжки и магнитофоны.
– Каждый час, проведенный в вашей стране, останется в моей памяти навсегда. Это лучшее время моей жизни. Москва открыла мне дорогу в большое искусство. Теперь я объехал весь свет. Что может быть лучше музыки, обогащающей людей, делающей их духовно чище, прекраснее? Поэтому я и играю для них. Популярность, конечно, вещь приятная, но в то же время утомительная. Она требует постоянной собранности, требовательности к себе, ответственность за каждую прозвучавшую ноту растет пропорционально опыту. Сам я, когда играю, испытываю огромное удовольствие. Каждый концерт для меня – познание нового, неизведанного, непережитого.
Его мысли словно сговорились с моими.
– Значит, вы любите музыку эмоциональную?
– Да! И знаете почему? Верю в романтику жизни. Эмоциональная музыка придает силу чувствам, передает их в искренней и наиболее убедительной форме. Чем чаще человек сталкивается с жизнью, чем больше познает ее, тем крепче он ее любит, тем сильнее у него желание пережить снова то замечательное состояние, что уже однажды пережил. Музыка учит уважать жизнь.
Клиберн говорил все это с такой страстью, такой убежденностью, что никто не решался перебивать его. Видимо, это была его излюбленная тема.
– Основные законы музыкального творчества столь же неизменны, как естественные чувства и ощущения. И наиболее важное из этих правил – быть искренним. Так же, как в жизни. Я убежден, что в будущем в музыке будет доминировать простота – выражение высшей красоты. Но прежде всего нужно сохранить умение ощущать красоту жизни.
Он был прав, техасец в темно-синем костюме, безукоризненно облегающем его худощавое тело. Ведь и теперь уже не редкость, когда люди, эмоционально скудея, объясняют это тем обстоятельством, что жизнь становится более сложной, что в ней не остается места красоте и чувству. Вся же практика мирового музыкального творчества убеждает в обратном – музыка через века будет помогать человеку совершенствоваться, творить добро, верить в светлые идеалы. Ради этого работал и Ван Клиберн. О каком свободном времени могла идти речь, когда у него, как и у всякого артиста-труженика, никогда не было минуты передышки.