На перекрестках встреч: Очерки

Зыкина Людмила Георгиевна

– Не могли бы вы приехать в Колонный зал Дома союзов и принять участие в концерте для медиков?

Могла ли я отказать? Поехала пораньше и попала на торжественное заседание. Сижу в стороне. Рядом – статный симпатичный мужчина в черном костюме со строгим сосредоточенным взглядом темных глаз.

«Какой-нибудь начальник из Минздрава», – подумала я.

– Как вы думаете, долго еще продлится заседание? – спрашиваю тихо.

– Минут двадцать, – также негромко отвечает он. – Вам как раз времени хватит, чтобы настроиться. А то сразу попадете на сцену, не скоро войдете в ритм. К песне ведь тоже надо готовиться, не правда ли?

– Правда, – соглашаюсь я.

–

Вы, когда поете без подготовки, старайтесь «опирать» голос на грудь. Должно быть грудное дыхание, тогда звук пойдет сам собой, если голосовые связки в порядке.

«Ларинголог, видно», – промелькнуло в голове.

– Вообще, – заметил сосед, видимо, ничуть не вникая в суть сухой, невыразительной речи оратора, – связки должны быть вам подвластны, как скрипка рукам Паганини. Вы знаете, как он играл? Его метод заключался в использовании природных способностей и возможностей руки. Он не заучивал противные натуре позиции, трудные оттого, что они неестественны и форсированны, а играл, отдаваясь полностью во власть звуков, забывая обо всем на свете. Вы также должны петь, до конца раскрывая свои способности. Шедевры в искусстве могут быть рождены только самым глубоким человеческим чувством.

«Кто же это?» – ломала голову я.

– Помнить вам, – продолжал он, – еще надо о том, что в музыке покоряет мелодия. Понять ее красоту можно прежде всего по произведениям Шопена, главным образом его этюдам и ноктюрнам. Среди них столько лирических жемчужин, что их даже поют. Песенность эта – более хорового типа, но вам, как певице, Шопен пригодится всегда, потому что весь он в гениальном мелодическом даре. По экспрессии, совершенству гармонии ему нет равных среди великих музыкантов. К нему обращаются в минуты, когда в музыке ищут утешение, возможность укрепить дух. Ромен Роллан, например, черпал у Шопена жизненные силы, переживая тяжелые годы войны и оккупации. Как только вы поближе познакомитесь с его творчеством, так сразу поймете, какое духовное богатство оно таит.

Я взглянула на часы: пора готовиться к выступлению. И вот концерт. Знакомые имена – Владимир Васильев, Екатерина Максимова, Артур Эйзен, Ирина Лрхипова, Муслим Магомаев, Юрий Силантьев с оркестром… Выхожу на сцену и я, смотрю в зал, ищу незнакомца в черном костюме, но не нахожу.

Спустя месяца три или четыре поднимаюсь в свою квартиру на лифте и вижу… знакомое лицо. Тот самый человек, который так убежденно советовал почаще слушать Шопена!

– Добрый вечер, – говорю. – Вы к нам в гости?

– Нет, я здесь живу, – ответил мой попутчик и вышел на десятом этаже.

Мне потом сообщили, что это профессор Антон Яковлевич Пытель.

При наших встречах я все больше убеждалась в его глубоких познаниях и необычайно широком кругозоре. Он хорошо знал и понимал классическую музыку, любил народные песни и романсы в исполнении Ф. И. Шаляпина.

– Пациент опять станет здоровым, – заметил однажды Антон Яковлевич, – если ему помогают сладкозвучные напевы. Так сказал Еврипид. Индийские философы считали, что и музыку, п медицину питает одно вдохновение. Поэтому у нас с вами есть нечто общее.

В истории медицины его особенно привлекали колоритные фигуры, например главный врач московских тюремных больниц и приютов Федор Петрович Гааз, в начале XIX века снискавший славу многолетним бескорыстным служением высоким идеалам гуманизма. Всю свою жизнь он посвятил обездоленным людям, содержащимся в тюрьмах и ссылаемым в Сибирь на каторжные работы и поселения за политические взгляды, за протест против жестокости и несправедливости крепостнического строя России. Все средства он отдавал

на помощь больным в приютах, тюрьмах, домах призрения, беспризорным детям и на другие благотворительные нужды. Когда Гааз умер, его хоронила вся Москва. На надгробном камне была высечена надпись: «Спеши делать добро!» Живые цветы на могиле означают, что и через века его имя есть и будет символом доброты и величия человеческого духа.

Антон Яковлевич всегда подчеркивал, что таких людей надо уважать и о них помнить.

Он любил также девиз известного голландского врача Николауса ван Тюльпа «Светя другим, сгораю сам» и считал его символом врачебной деятельности.

Истории известен портрет ван Тюльпа, запечатленный на картине Рембрандта «Урок анатомии доктора Тюльпа». Интересно, что Антон Яковлевич в числе немногих ученых мира выявил допущенную в картине анатомическую неточность: изображенные на трупе казненного преступника препарированные мышцы предплечья и кисти левой руки являются на самом деле мышцами правой. Несмотря на это, Антон Яковлевич предпочитал Рембрандта другим художникам прошлого.

– У Рембрандта человек – главный герой полотен, – говорил он. – Художник любуется им как высшим, самым совершенным творением природы, вдохновенно передает его богатый внутренний мир, восхищается красотой человеческого тела, преклоняется перед мудростью прожившего долгую и трудную жизнь человека. Людские страдания вызывали у него острое чувство сопереживания, чужая боль не могла оставить его равнодушным. Особенно глубоко это раскрыто в полотнах «Старик в красном», «Портрет Яна Сикса», «Мать», «Портрет старика в черном берете», «Обнаженная женщина на земляном холме»… В 1970 году в Базеле была обнаружена картина Рембрандта «Женщина у печки». Я видел это полотно. Женщина, изображенная на нем, встречается на других, более ранних рисунках и офортах Рембрандта. Видимо, натурщица долгое время помогала художнику в работе. На ранних рисунках у нее незаметно никаких признаков тяжелого недуга, и только картина «Женщина у печки» поражает нас переменами. С какой реалистичностью художник передал чужую боль. Опытный взгляд врача может определить, что за прошедший период жизни у женщины развилась злокачественная опухоль, скиррозная форма рака молочной железы..

Пытель до конца дней сохранил в себе удивительную жажду познания всевозможных тайн природы, истории. Он не мог дня прожить, чтобы не открыть для себя прежде неизвестное. И па первое место всегда ставил книгу, подчеркивая: «Оставишь книгу на день, она тебя оставит на год», справедливо полагая, что наверстать упущенное потом бывает нелегко. Считал дурным признаком, если у хирурга «руки идут впереди головы».

К новому Антон Яковлевич всегда относился с пониманием.

– Новое везде – и в искусстве тоже, – объяснял он. – способствует появлению большого числа оппонентов. И многие из них сначала не понимают и не оценивают это новое и только спустя некоторое время, иногда через годы, приходят к единодушному мнению, что достигнутый результат творчества или деятельности является по-настоящему выдающимся.

Антон Яковлевич терпеть не мог застоя, удовлетворенности сделанным, довольства самим собой. И об этом я нередко думала, готовя ту или иную программу своих выступлений. Пытель – ученый, человек совершенно другой профессии, чем моя, но как часто, разговаривая с ним, я понимала, что все, что он говорит, имеет непосредственное отношение к искусству.

До определенного времени я не знала, что сын Антона Яковлевича, мой ровесник, тоже уролог. Однажды встретила Огнивцева и в разговоре услышала от него знакомую фамилию – Пытель.