На развалинах мира
Шрифт:
А на улице, тем временем, заметно похолодало. Я выбирался из подвала и сразу ощущал, как обжигающе холоден и колюч ледяной ветер. Но это было единственное, что говорило о том, какое сейчас время года. Все также не падал снег, почти не застывали лужи на земле, даже, наоборот – в некоторых озерках вода, если не была горячей, то и не становилась слишком холодной. Я объяснял это внутренним теплом, достигающим поверхности из глубин – и сурово сжимал брови, догадываясь, что добром это не может кончиться. Еще хватало мест, где огненные языки вырывались наружу – правда, их стало на много меньше, чем было в начале. Зато ветер… При дыхании пар вылетал изо рта, а лицо стягивало маской. По моим прикидкам, мороз достигал не менее двадцати пяти-тридцати градусов. И опять столкновение таких различных температур воздушных масс и земли, в итоге создавало пар, превращающийся в непроницаемый туман. Сумрак – небо так и не прояснилось, продолжало давить мрачными, непроницаемыми тучами – усиливался
И все же, я не мог оставаться в нем вечно. Прожить в моем арсенале, складе – я называл его по разному – можно было сколько угодно… Но не всю жизнь. Мне предстояло выйти и попытаться разведать местность. И, если уж и не найти никого, то хоть иметь представление о том, во что превратился город и насколько далеко тянутся разрушения и провалы, как в нем, так и за его пределами.
Я стал готовиться к этому со всей тщательностью. Сшил из крепкой ткани мешок, который приспособил для ношения на спине. Заполнил его продуктами – из расчета, на несколько дней. Взял в основном самые питательные и легкие банки, только жестяные – стекло могло не выдержать моих прыжков и разбиться. Взял плоскую бутылку с коньяком – среди продуктов нашлось и спиртное, на всякий вкус. Тут присутствовал и ром, и виски, и джин, и водка. Но я никогда не был особым поклонником крепких напитков, предпочитая всему обычную воду. Коньяк был положен из соображений скорее необходимости, чем удовольствия. Мешок был укомплектован и небольшой походной аптечкой. Увы, но я не знал, что нужно брать в первую очередь – многие названия были мне неизвестны. Возможно, я оставлял дома то, что могло пригодиться, и брал вовсе ненужные лекарства. Но бинты и мази я взять не забыл, так же, как и средства от простуды и несколько шприцев с обезболивающими – в них я немного разбирался. Помогло то, что я работал когда-то спасателем. Умение оказать первую помощь всегда входило в наши обязанности, жаль только, что более подробное обучение не успело завершиться – я потерял работу и с тех пор был вынужден искать ее по всем краям и городам нашей, в прошлом великой, а теперь разоренной страны. И работу – любую, вроде той, какую исполнял совсем недавно. Я несколько лет был строителем – что помогло мне так быстро и качественно оборудовать мой подвал.
Прикинув, все за и против, я еще раз подумал, что мне повезло… Хотя, назвать везением то, что я упал с высоты в пропасть и лишь чудом, не на дно, а в трубу – еще вопрос. Но я был жив… А все, кто спасался рядом со мной – мертвы. Скорее всего, то, что я вылез наружу после многих часов блужданий в темноте, спасло меня, от какого-то, губительного для всего живого, излучения – только этим можно было объяснить то, что я не видел никого живого. Те, кто уцелел при землетрясении и наводнении, спасся от взрывов и огня, не выдержали чего-то еще… И, очень вероятно, что выжженные глазницы и черепа – как раз свидетельство именно этого. Но ведь не все? Кто-то, как и я, мог оказаться под руинами и завалами, и только потом, когда все кончилось, выползти наружу! Но я пока их не видел…
Можно ли к этому привыкнуть? Не рвать на себе волос, не резать вен, не броситься в пропасть, чтобы покончить со всем раз и навсегда? Сознавать, что во всем мире нет больше никого и ничего… А если кричать – то крик твой будет услышан лишь ветром. И только пепел и песок станут внимать твоим словам. Порой накатывало отчаяние… Я выходил на поверхность, с тоской смотрел на мрачные картины, простиравшиеся во все стороны от моего холма и, опустив голову, убирался обратно, в тишину и надежность подвала. Там, занимаясь чем угодно – шитьем ли, рубкой дров, приготовлением пищи, пытался так измотать себя, чтобы уже ни какие мысли не посещали меня, кроме тех, что посвящены только насущным заботам.
Когда становилось совсем невмоготу, я одевался, закидывал за спину свой походный мешок, брал в руки копье и, плотно затворив входное отверстие за собой, отправлялся, куда глаза глядят. Я многое запомнил по своим прежним скитаниям, но с тех пор все изменилось. Пока я находился в убежище, земля еще не раз вздрагивала, старые пропасти сменились свежими, а те, которые я знал – напротив, пропали. Да и невозможно было запомнить все расположение тогда, когда я был полностью поглощен только поисками еды. Кое-что, правда, отложилось – чисто автоматически. Я приходил куда-то, и убеждался в том, что я здесь уже был.
Звериная память говорила об этом. Она так и не пропала во мне окончательно, вместе с теми изменениями, о которых я уже упоминал. Понемногу я стал отваживаться отходить все дальше и дальше – только так можно было надеяться на то, что я кого-нибудь встречу, кому повезло так же, как и мне. Но все было тщетно. Кроме звуков моих шагов да постоянно дующего, порывистого ветра, ничто не нарушало спокойствия и мертвой
На первый взгляд я мог обеспечить себя всем. Город давал такую возможность, и с этим трудно было не согласиться. Но в том-то и дело, что все, что было разбросано среди холмов, уже было надежно упрятано, многократно повторяющимися слоями пепла и песка, сцементировано грязью и залито водой. Увидеть, хоть что ни будь – это уже было довольно проблематично. Все стало очень похоже – один холм сменялся другим, руины продолжались руинами. А устремленный вдаль взгляд натыкался на свинцово-серые тучи, сливающиеся с горизонтом. Впрочем, и сам горизонт располагался не так уж и далеко – всего, какой-то, десяток километров. Смог или пылевая туча, продолжающая висеть над городом, никуда не делась. Нужен был очень сильный ураган, чтобы ее прогнать, или, хотя бы сделать не такой плотной. А, может быть, уже ничто не могло избавить меня от этого нависающего мрака…
Сам выход в город был сопряжен с трудностями именно из-за этого. То дождь, то туман и падающий пепел, мешали правильно ориентироваться. И было очень неприятно и жутко бродить по городу, когда даже мой холм вдруг внезапно пропадал в темноте – я сразу прекращал все свои поиски и устремлялся обратно, страшась больше всего на свете потерять его из виду. Заблудиться в катакомбах можно было проще простого. И, если бы не моя прекрасная зрительная память – это уже могло случиться не раз.
Поражало полнейшее отсутствие зверья. Даже крысы, и те, словно вымерли в одночасье. Ни птиц, ни кошек, ни собак – ничего… Я был один, среди этого мира мертвых… И я искал – долго и упорно. Но что можно было обнаружить, если придерживаться все время расстояния не более километра от холма? Мне нужно было решаться предпринимать дальние походы.
Пришёл день, когда я отважился не вернуться в подвал на ночь. Скорее, это получилось случайно, чем осознанно. Не так уж я и боялся заночевать в обломках, благо такого опыта у меня было немало. Да и ночь назвать ночью можно было лишь отчасти – она ничем существенным не отличалась от дня. Или, вернее, от тех сумерек, в которых всё находилось. Только часы, спрятанные в плотно сшитый мешочек и носимые на груди, указывали на смену дня и ночи. Прежде, чем покинуть подвал, я решил установить, хоть какой ни будь, знак, который бы стал мне указателем, именно на мой холм, а не на многие другие, столь похожие друг на друга. Он не мог, конечно, просматриваться отовсюду, но пригодился бы на расстоянии доступной видимости. Я поднялся на самую вершину, где поставил длинный шест, с привязанной к нему тряпкой, и укрепил его всем, что попало под руку. Случайный порыв ветра не мог его стронуть, ну а от урагана всё равно бы ничего не помогло. Я надеялся, что он будет служить мне ориентиром в моих вылазках. Сытый, отдохнувший, подлечивший свои раны, я был готов к скитаниям среди мёртвого города, но на этот раз я знал, что мне есть куда вернуться, и куда идти, если в этом возникнет необходимость. Вряд ли мой шест, мог бы быть заметен на очень далеком расстоянии… Скорее, это было дополнительным средством самоуспокоения.
Первый поход был на восток. Я знал, куда иду, потому что среди всяческого снаряжения рыболова, отыскал несколько компасов. У меня не было основания им не доверять, кроме того, я проверил их самым простым способом – выложил в ряд и каждый повернув на несколько градусов. Все они строго вернулись стрелками на север, и лишь один крутился во все стороны, куда не поверни. Его я выбросил. Правда, когда я надел на руку один из тех, которые считал работоспособными, мелькнула шальная мысль – а тот ли север он показывает? Что, если в результате катастрофы, полюса земли сменились?
В первый раз я честно отошёл на расстояние видимости своего холма, но зато, на другой день, решил продлить свои поиски на более длительное расстояние. Местность вокруг была настолько изрыта оврагами, приподнята холмами и затруднена провалами, что придерживаться прямого направления было невозможно. В итоге я просто забрался так далеко, насколько считал, что мне может хватить припасов в заплечном мешке. Получилось два дня туда, и два – обратно. Разведка на восток ничего не дала – руины, руины, и снова руины. Сколько схватывал глаз – сплошные холмы бывших многоќэтажных, и не очень, домов, нескончаемо возвышались впереди и по обе стороны от моей тропы. Под ногами взлетала и опять осаживалась пыль, ветер дул то в спину, то в лицо, а вместо солнца светились жутковатые облака. Иногда что-то, похожее на молнии, прорезало их, на миг, озаряя своим сиянием весь город. Но такое бывало редко. Я совершил несколько длительных вылазок, понемногу начал осваиваться в бесќкрайних руинах. Но теперь, по прошествии многих дней после того дня, все они покрылись почти беспрестанно падающими хлопьями, и всё стало одного удручающего буро-красного цвета. Хлопья были невесомы, сухими на ощупь. Больше всего они были похожи на свалявшуюся пыль, а может, и являлись таковыми. Они застилали всё сплошным ковром, мгновенно взлетая и перемещаясь от слабого ветерка. Следов на таком ковре не сохранялось. Зато, когда шел дождь, эти хлопья сразу становились скользкими и жирными. Наступив на них, можно было сразу упасть – так скользки они были.