На развалинах мира

Вольный Владимир Александрович

Понять, что произошло, я не пытался. Война ли, ядерная бомбежка, чудовищное землетрясение? Падение громадного метеорита, наконец – да мало ли… Случиться могло все, что угодно.

Что-то необъяснимое случилось и с солнцем. Его не было видно совсем. Сквозь нависшую над городом пелену из пепла и пыли не просматривался ни единый луч света. И это странно сочеталось с тем, что творилось на поверхности города – от земли во многих местах шло тепло, а уже на высоте человеческого роста – было пронзительно холодно. В итоге – постоянный туман, и без того затрудняющий ограниченные приделы видимости. Все было одинаково – ни дня, ни ночи. Иногда падающая с неба грязь светилась сама по себе – это было даже красиво, если бы не было так жутко. Зато отсутствовал снег – его как раз заменяли те самые хлопья

Было еще одно – необъяснимое. Я бродил по руинам один. Никто более не взбирался по холмам из зданий, ни копался в кучах, как я. Не было вообще никого, с кем бы я мог перекинуться словом, броситься в объятия, попросить о помощи или оказать ее сам. Хотя бы спросить – что же это со всеми нами случилось? Это был город мертвых и я – единственный его обитатель. В какой-то мере, это стало для меня открытием – я вдруг понял, что быть одному плохо… и страшно. Но, изменить что-либо, я был не в силах. Где бы, не пролегал мой путь, еще ни разу он не пересекался с чужим. Сколько раз мне приходилось читать описания подобного в книгах, смотреть в кинофильмах – но ни разу я не мог представить, что такое произойдет именно со мной. Будь над

городом яркое солнце, может, стало бы легче. Но та мрачная туча, которая давила и пригибала вниз, одним своим видом уничтожала всякую надежду. Привыкнуть оказалось очень просто – достаточно не обращать внимания и все. Не было никакой определенной цели – вообще ничего. Есть, пить, спать. Идти, куда – кто знает… И, смутно – дожидаться. Чего – неизвестно. Может быть – людей. Может – что все изменится само собой. Или я смогу хоть что-то понять во всем этом безумии. Будь я религиозен – наверное, обратился бы к небу, моля о снисхождении. Но я не верил. Воспитанный, скорее, в духе отрицания, я лишь впитывал в себя общие понятия о вере, не поддаваясь им полностью. Слишком много было сомнений, которые не позволяли просто, только – верить… К тому же, я считал, что веры, как и безверия, не должно быть по принуждению. И даже тогда, никто не смог бы меня убедить в обратном. Тем более, когда душа вся покрылась коростой, содрать которую стало очень трудно…

А потом я наткнулся на руины, где, по некоторым характерным обломкам, догадался, что это не просто два, стоявших почти друг с другом здания. Наполовину лопнувший купол мечети привалился своим боком к маковке с крестом – единственным уцелевшим фрагментам этих культовых сооружений. Я стоял возле них и думал о том, что многовековой спор о главенстве одной из конфессий над другой разрешился самым простым способом – разметав их обе. И никто, из числа тех, кто искал себе спасение внутри этих помещений, не нашел его – здесь все было перемолото и превращено в труху, как и везде.

Я стоял и смотрел, и постепенно злость стала наполнять меня всего без остатка. Зачем? За что? Сквозь всю мою отупелость, броню черствости, пробилась ненависть, требующая себе выхода наружу. Кто дал ему право? Подняв руки к небу, и раздирая себе рот безумными криками, я принялся ругать того, кто, по мнению миллионов должен был оградить их от всего… Приступ прошел быстро – на него некому было ответить…

Дни шли за днями, ночи сменяли одна другую. Я перестал их считать, запутавшись и сбившись однажды, а после и вовсе решив, что мне это ни к чему. Даль терялась – либо в дымке множества пожарищ, либо в хлопьях падающих с неба. Меня стали преследовать шорохи. Не то, чтобы отчетливо различаемые звуки, вроде грохота упавших стен или треска сгорающих деревьев – к тому я привык, нет. Шорохи были иного рода – вроде неспешного шага поблизости, или хлопанья крыльев и бормотания за спиной. Обрывки разговоров… От постоянного напряжения начинала болеть голова. Я вертел ею, пытаясь избавиться от подступающего кошмара, и погружался в какое-то болото, из которого выбирался только после тяжелого и рваного сна. Сказывалось сотрясение, полученное мною вначале. Если бы еще и ночь была такой, какой она должна была быть – мне стало бы совсем худо. Но смены времени почти не существовало, и я больше полагался на часы биологические – когда хотел спать – спал. Когда чувствовал в себе силы идти – шел. Постоянная хмарь, висевшая с облаков, напоминала мне, что я нахожусь среди гигантского кладбища. Она сыпалась на землю в виде мокрых хлопьев, которые методично присыпали всю поверхность. Настоящих дождей не было – только такие, из пепла и грязи, которые мне уже осточертели, и капали почти безостановочно. Их я уже не боялся и старался прятаться лишь от крупных хлопьев. Это все перестало быть цивилизацией. И я сам становился дикарем, жадно усматривающим, где бы найти добычу. Я продолжал свое сражение за жизнь – не зная, нужна ли она мне вообще. Иногда я начинал разговаривать сам с собой – и пугался собственного голоса. Меня разбирал беспричинный смех, я улыбался, наблюдая, как горит какое-нибудь дерево или дом, порой захлебывался в истерике – и так же быстро успокаивался, смутно понимая, что надо остановиться. Нет, я еще не сходил с ума – я четко отслеживал все, что видел, закладывая эту память, куда-то, внутрь – но, наполовину отключенное сознание, не могло воспользоваться этими знаниями. Я мог по несколько раз пройти по одному и тому же месту, прежде чем понимал, что здесь был неоднократно. Настоящий дождь пролился лишь однажды. Ливень, сорвавшийся неожиданно, обрушил сверху столько воды, что все покрылось сплошными потоками текущей грязи. Я промок за несколько секунд. Вода, хлеставшая не переставая, уже залила все низины и теперь подбиралась выше, угрожая самым настоящим наводнением. Я поразился – такого ливня мне еще видеть не приходилось. Может, где-то там, в тропиках, такие и были обычным явлением, но здесь совсем иные широты. Вода стала касаться моих ног, и мне пришлось подняться повыше. Видимости уже не было никакой – все сливалось, в бешеных струях, и нельзя было даже увидеть собственной руки, если протянуть ее перед собой. Сплошная стена воды! Я представил себе, что крысы – если мне не показалось тогда – должны толпами валить на поверхность. Дождь закончился столь же резко, как и начался. Словно из перевернутого ведра выплеснули все, и в нем не осталось ни единой капли. Все и всюду было залито водой. Это был первый такой ливень, который мне пришлось пережить. Он, на какое-то время, очистил небо от хмари и убрал нависшую над городом тучу смога и пепла, создающую впечатление постоянных сумерек. Стало значительно светлее, а видимость улучшилась. Вода быстро исчезала в провалах, и скоро лишь многочисленные лужи напоминали о том, что недавно бушевал такой сильный дождь. Я разделся, выжал одежду и вдруг заметил, что не чувствую холода. Однако это впечатление было обманчивым – через несколько минут меня пробил сильнейший озноб, и я стал энергично растирать себя руками, чтобы согреться. От холода мелькнуло – не надо хищников – одного мороза хватит, чтобы все кончилось… А какая, собственно, разница? Я переждал дождь и опять пустился в странствия, поглощенный только одним – вода, еда, ночлег… Где-то, в самой глубине, на самом дне сознания, теплилось – так нельзя, ты не должен быть таким. Временами я чувствовал в себе раздвоение, и та половина, которая отвечала за физическое сохранение, подавляла другую настолько сильно, что лишь малая часть меня еще ощущала себя человеком. Может, только часы отделяли меня иногда от того, чтобы полностью впасть в безумие – и тогда, по разрушенным улицам бродило бы еще одно дикое существо. Я сам удивлялся тому, что со мной творится – не замечать изменений, происходящих в организме, было нельзя. Обострились слух и обоняние, появилась ловкость, присущая скорее кошке, чем человеку. Порезы затягивались так быстро, что не требовалось даже бинтов. То, не распознанное вначале чувство, которое предупреждало о всевозможных угрозах, теперь было со мной всегда – и не раз спасало меня от поспешного шага или поступка. Может быть, я не мог им управлять, но предвидеть опасность, по крайней мере, за секунды до ее появления – мог всегда. И, чем серьезнее была такая опасность, тем быстрее и четче я ее ощущал. Но плата за эти способности становилась все выше и выше – я постепенно забывал о том, что я человек. Я помнил свое имя, помнил все, что со мной происходило. Помнил прошлое – хотя относился к нему, как к чему-то, ничего не обязывающему… И догадывался, что если так будет продолжаться, то в один прекрасный момент я и вовсе превращусь во что-то такое, что земля еще не видела на себе. Меня это пугало – может быть, именно поэтому перерождение еще не завершилось, не приобрело такую силу, справиться с которой я бы уже не смог. Исподволь,

раз за разом я терял присущие человеку черты. И, хоть пока не изменился внешне, внутри, в своих мыслях, я уже стал сравнивать себя со зверем. Соответственно, будто ни откуда, в руках появилась сила, которой просто не могло быть раньше. Один раз, запасая себе дров для костра, я уцепился в одиноко стоявшее деревце и вырвал его с корнем – и только потом, с удивлением, заметил, что раньше такого мне сделать было не под силу. Взяв его в руки, я стал сводить их вместе – и оно хрустнуло, сломавшись посередине. Меня это больше обрадовало, чем потрясло, хоть это был один из признаков того, что я меняюсь. Я повторял этот фокус со многими предметами, а один раз решил согнуть и трубу, с которой не расставался. Она подалась легко, и я сразу решил ее выбросить – зачем она такому сильному человеку? Человеку ли? Со мной что-то происходило. Я часто впадал в оцепенение и подолгу стоял на одном месте, качаясь как маятник. Очень быстро отросли волосы на голове. Грязные и спутанные, они защищали от ветра, и я перестал укрывать ее тряпьем. И, все же, еще оставалась какая-то грань, за которую я не смел перейти. Я не прикасался к человеческим телам, не смотрел на них, как на возможный способ утолить постоянно мучивший меня голод. И, хоть сознание атрофировалось почти полностью, но запрет на это оставался в силе даже в самые мучительные вечера, когда мне совсем ничего не удавалось найти.

Вскоре я уже мало походил на человека. Вся шелуха, налепившаяся на того кто прежде именовался разумным, слетела прочь, обнажив под собой что-то очень похожее, на звериную сущность. Я уже замечал, как просыпаются древнейшие инстинкты, и они начинают приобретать надо мной верх. Руководят моим здравым смыслом, а что еще хуже – и памятью, выбирая из нее только то, что могло пригодиться на данное время. Прошлое стало стираться – быстро и безболезненно. Было? Что было? Когда? Ну и что. Сейчас – другое… На все находился именно этот ответ, и он меня сразу успокаивал, позволяя отрешенно воспринимать изменившийся в одночасье мир. Иногда я поднимал свои руки и даже удивлялся тому, что они не стали похожими на лапы, а на ладонях вместо пальцев все еще нет грозных когтей зверя. Много после того периода, мне стало понятно, что именно в то время, невидимое излучение превратило тех, кто не нашел в себе силы остаться человеком, в монстров. А пока – я продолжал свои бесконечные блуждания по городу. Все было посвящено только поискам пищи. Я научился обходиться самым малым.

Если бы кто-то смог подняться над руинами города – он увидел бы крошечную фигурку, одинокую и сгорбленную, все время что-то выискивающую среди куч, мечущуюся то сюда, то туда. Одетую непонятно во что, грязную и с многодневной щетиной на лице. Вид у меня тогда был более чем отвратителен даже для меня самого.

Мало было еды – зато вдоволь хватало топлива. Научившись зажигать костры от постоянно полыхавших огней, я стал чаще греться, и теперь меньше боялся заморозков, которые наступили внезапно. При свете костра, темнота, окружающая меня, хоть немного рассеивалась. Тени, от костра прыгали по руинам, давая игру воображению, и превращали их в горбатые и страшные чудовища. Казалось, что те, кто погребен под ними, сейчас встанут и протянут ко мне свои руки, чтобы утянуть меня во мрак и холод вечного безмолвия. День приносил с собой тепло – ветер дул ближе к полуночи, неся с собой стылость и холод. Ночь же становилась испытанием – все покрывало инеем, и не помогало даже внутреннее тепло земли. Редко, но попадались такие места, где помощь костра не требовалась – почва сама грела так, что я спал словно в теплой постели. Я понимал, что здесь находиться небезопасно – тепло не могло возникнуть ни откуда, само собой. Под городом что-то происходило, необъяснимое и пугающее. Похоже, я скитался над вершиной, грозящего взлететь на воздух, вулкана…

Постепенно я стал расширять круг своих блужданий. Привыкнув к местности, я предпринимал дальние походы по развалинам города. Это были именно странствия – ведь пройти через образовавшиеся катакомбы с той же скоростью, с какой можно было пересечь их до катастрофы, не представлялось возможным. Чтобы преодолеть пару километров приходилось тратить не менее нескольких часов. Желая разведать как можно больше, я уходил все время в одном направлении – и так получилось, что это оказался север города.

Я поднялся на холм. С него – он возвышался несколько выше прочих, видимость немного продлевалась далее привычных границ. Однообразие и повторяющаяся бесконечность руин навевала тоску. Что-то было не так. Я уже успел привыкнуть к однообразию и теперь явно замечал несоответствие, объяснить которое пока не мог. У меня вдруг клацнули зубы – я всем нутром почувствовал, что увижу сейчас нечто потрясающее! И, хоть там, впереди, могла таиться опасность, но любопытство пересилило. Вскоре я пробирался через развалины, с каждым шагом приближаясь к разгадке неизвестной пока тайны. Она открылась совершенно внезапно, едва я только разогнулся, вылезая из-под очередного штабеля плит и балок, переплетений арматуры и телеграфных столбов, скрученных в штопор автомобилей и вывернутых пластов земли. Это было нечто…

Передо мною зияла невообразимая пропасть! Я находился почти возле ее края, не рискуя подойти слишком близко, чтобы не оказаться унесенным вниз ветром. Но и отсюда я мог видеть очень много. Величайший провал, какой я, когда-либо, встречал, терялся вдалеке, сливаясь с нависающими над ним тучами. Все, что было от города севернее этого места, оказалось в нем! Глубина пропасти была не меньше ста метров. На всем протяжении провал тянулся вдоль отвесной стены, а та простиралась по обе стороны от того места, где я вышел. Рискуя свалиться, я подполз к самой кромке и заглянул внутрь. Отсюда еле просматривались здания, подобные тем, какие были и здесь – землетрясение прошлось по городу прежде, чем он ушел в бездну. Еще дальше было очень смутно видно, как за его пределами темнеют леса и еще что-то, очень похожее на воду. Но уверенности в этом не было. Нависший над провалом смог не давал достаточного обзора, а скудное освещение скрадывало и то, что находилось ближе. Походило на то, как целый пласт, целую область или край опустили вниз, оторвав ее от прилегающей к ней земли. Я вспомнил, как телевизионная вышка, до последнего устойчиво державшаяся при всех толчках, вдруг разом исчезла. Это случилось как раз тогда, когда второй, самый сильный удар еще раз подбросил меня с обломками домов вверх. Теперь она лежала там, внизу, и даже отсюда я мог рассмотреть ее части, расколовшиеся при падении о земную твердь. Сколько людей встретило свой последний миг, глядя на приближающуюся пропасть, видя, как далекая земля приближается… Случившемуся не было объяснения – как и всему, что произошло в Тот день. Часть континента просто опустилась, и как ее еще не затопило водой из ближайшего моря, тоже оставалось загадкой. Впрочем, вполне вероятно, что и море тоже ушло в иное место – теперь я уже не удивился бы и этому. Стало ясно, что на планете произошли такие потрясения, такие сдвиги земной коры, что весь рисунок, вся карта земли неминуемо и очень серьезно изменилась…

Недалеко с гулом обрушился большой кусок земли. Он оторвался и, как в замедленной съемке, стал сползать, а потом, набирая скорость, рухнул в пропасть. Отсюда следовало уходить. У краев провала не было устойчивой опоры. На глубину нескольких десятков метров земля состояла из пластов глины – лишь далее начиналось что-то иное, что я смог увидеть, перегибаясь через обрыв. Было очевидно – обрушения будут происходить постоянно. Еще один кусок земли зазмеился трещиной, и я с трепетом увидел, как она едва не достигла тех плит, из-под которых я выполз. Часть разрушенного дома стала съезжать, увлекая за собой груду из плит, исковерканных деревьев, мебели, человеческих останков. Я увидел, как взмахнули уже неживые руки в своем последнем полете… Это могло и должно было продолжаться по крайней мере до тех пор, пока не обнажатся более твердые породы. А до тех пор посещать этот район мне резко расхотелось, и я спешно стал выбираться назад.