На санях

Акунин Борис

— Я ему не сын, пасынок. Но моего родного отца вы, кажется, тоже знали. Антон Маркович Клобуков, член-корреспондент.

— Антоха? — ахнул Бляхин. — Еще бы мне его не знать! Мы с ним у Буденого были! И в белом тылу. Много где! Эх, жалко помер. Вот кто бы мне свидетельство написал!

Он вдруг сильно закашлялся, сгорбился, с носа свалились очки. Настя подняла их с одеяла, погладила больного по спине.

— Ляг, дедушка, ляг. Тебе нельзя волноваться.

Она бережно уложила его на подушку. Старик шумно дышал, перхал.

—

Вот, икры принесла.

Настя достала из сумки синюю банку, объяснила Марку:

— Для эритроцитов нужно черную икру есть. Помогает. Папа достает.

— В холодильник не ложь, — просипел Бляхин. — Нянька ворует. Ложкой. Думает, я не вижу. А я вижу. Сюда ложь, в тумбочку. Целее будет.

И опять встрепенулся, замигал.

— Забыл сказать! Я перед больницей по линии ветерана органов успел на финский холодильник записаться! К первомайским обещали. Четырехкамерный!

Не похоже, дед, что ты доживешь до первого мая, подумал Марк, глядя на желтое, костлявое, черепообразное лицо. Наверное, это и есть «маска Гиппократа», проступающая на предсмертной стадии.

Настя просяще тронула за руку:

— Побудь с дедушкой. Я схожу, поговорю с врачом.

Сел на стул около кровати.

— А какой он был, мой отец… В смысле, родной отец, Антон Клобуков, в молодости? — спросил Марк. Про рогачовского папашу ему было не особенно интересно.

— Антоха-то? — Бляхин пожевал губами. — Серьезный такой. Всё лоб морщил. Молчит, молчит, потом скажет что-нибудь, не всегда поймешь… Помер. Все померли, никого не осталось. Только я да Унтеров. Но он тоже скоро помрет, не видать ему седьмого ноября, не хвастать персоналкой союзного значения. А насчет пайка высшей категории мы еще поглядим, плохо вы знаете Филиппа Бляхина. Мне Фимка обещал. Он у меня ого-го…

Голос становился тише, старик засыпал. Через полминуты бормотание перешло в сип. Из приоткрытого рта свесилась нитка слюны.

Елки зеленые, подумал Марк с содроганием. Вот так заканчивается человеческая жизнь. И со мной будет то же самое — если я доживу до старости. Но это же ужасно! И поймал себя на том, что похож на князя Василия, который только что устраивал свои делишки, строил практические планы — и вдруг расчувствовался у смертного одра старого графа Безухова. «Всё кончится смертью, всё. Смерть ужасна» — да заплакал.

Жутко на себя разозлился. Что ты, книжный червяк, для всего на свете подбираешь литературные аналогии? Пора завязывать с этой импотентской привычкой, а то жизнь пройдет мимо.

Вернулась Настя, лицо несчастное.

Шепнула:

— Уснул? В последнее время всегда так. Первые минут пять-десять говорит, говорит, а потом устает. Отключается. Пойдем, ему теперь нужен покой.

Рассказала, что врач рекомендует готовиться к неизбежному. Анализы лучше не становятся, жизненные силы угасают. Дедушка проживет столько, сколько продержится сердце. Домой отсюда его уже не выпишут.

Внизу,

в раздевалке, она расплакалась. Марк обнимал ее, гладил по голове и — стыдно сказать — ощущал не сочувствие, а радость. Отличная была идея — съездить с нею в больницу. Это их сблизило больше, чем что-либо другое. Притом не понадобилось хвост распускать, что-то из себя изображать. Да и деньги тратить — которых нет.

Князь Василий вернулся в свое обычное состояние, мелькнуло в голове. Отогнал ехидную мыслишку, тьфу на нее.

У остановки автобуса ждала целая толпа. Многие навещали в больнице бабушек-дедушек и теперь хотели добраться до метро.

— Не будем толкаться, — небрежно сказал Марк. — Отвезу тебя домой на тачке. Только перейдем на ту сторону, нам же в центр.

Впечатления особенного он не произвел — Настя просто кивнула, словно предложение было совершенно естественным. Лицо ее было по-прежнему печальным.

— Надо было и сюда на тачке ехать. Подумал, на метро и автобусе быстрее получится, — продолжил он тем же тоном. — Суббота ведь, а направление дачное. Пробки.

По шоссе Энтузиастов в сторону области действительно шло много машин.

— Слушай! Насчет дачи. — Настя повернулась к нему. Уже не хмурилась, не вздыхала. — Я по воскресеньям езжу к Миле Патоличевой, это моя подруга, одноклассница, в консерватории учится. Ее на дне рождения не было, не смогла прийти. У них дача в Кратово, а там недалеко, в Чулкове, настоящий горнолыжный спуск. Я ужасно люблю. Собиралась с Саввой, но он пускай с кем-нибудь другим теперь катается. Поехали вместе? У Патоличевых есть лыжи для гостей, а для тех, кто не умеет — санки канадские, с рулем.

«Это что, дочка министра внешней торговли?» — чуть было не задал Марк лакейский вопрос, но вовремя прикусил язык. Если папаша Милы и не тот Патоличев, то все равно какая-то шишка — в Кратово цековские дачи, а держать для гостей горные лыжи это покруче, чем Саввино катание на казенных тройках.

Опять накатила паника. Все, конечно, приедут в охрененных куртках, привезут с собой валютное бухло. И само собой не на электричке.

Представил картину. «Ой, а кто это с Настей Бляхиной от станции пешедралом шкандыбает, в кроличьей шапчонке и пальте «Заветы Ильича»? В каком колхозе она нашла себе такого кавалера?»

— Я бы с удовольствием, но не смогу. Мама все-таки пока еще не очень, — пробормотал он и почувствовал себя глубоко несчастным. Упускаешь жар-птицу, жалкий терпила. Отвязался от нее Сова — кто-нибудь другой подкатится, к такой-то принцессе. А ты будешь за оградой слюни ронять.

— Ты такой… хороший. Не похож на других. — Она произнесла это задумчиво, и будто не ему, а самой себе. — Давай тогда через воскресенье. Это будет уже март, но снег еще не стает.

Ощущение было, будто хотел повеситься, а веревка оборвалась и жизнь продолжается — причем такая, что вешаться стало не из-за чего.