На санях
Шрифт:
Из утопленного в скошенной стене окна было видно только железные крыши и кирпичные трубы, из них в небо тянулись дымы — серые, где топят дровами, и черные, где топят углем. Это и есть Париж, никакого другого Парижа не увидишь, потому что maman всегда задергивает каретные шторки. Она не любит яркого света и боится наткнуться взглядом на что-нибудь вульгарное.
Девять часов утра. До первого урока, закона Божьего, полчаса. На такой маленький дом должно хватить.
Обычно в это время в комнату приносят завтрак, но вчера вечером мадемуазель Бурде рассердилась за плохо выученные гаммы
Перед соседней дверью, где поселили младшую сестру, принцесса не задержалась. Оттуда доносился звонкий картавый голосок Паулины:
— Извольте говолить на фланцузском, судалыня, вы плиехали в Палиж! А вы, Клалисса, делжите осанку, как подобает глафине!
Кормит завтраком своих кукол. Все время с ними разговаривает, шепчется, одних хвалит, на других обижается. И никто ей не нужен, чары Дракона Солитюда на нее не действуют. Но у Паулины наверняка есть какой-то собственный дракон. Он есть у всех принцесс.
Из комнаты мадемуазель, тоже как обычно, звучала музыка. Паули сразу по приезде распаковала своих Гризельд, Кларисс и Лорелей, а госпожа Бурде не успокоилась, пока слуги не притащили под крышу ее пианофорте, по которому швейцарская alte Jungfer8 так тосковала в дороге. Лотти ненавидела музыку еще больше, чем вышивание и танцы. Принцесс нарочно учат только тому, что доставляет страдания — чтоб ты чувствовала себя бездарной, безрукой и безногой.
Поморщившись, девочка прошла дальше. Паули и мадемуазель Бурде — это знакомо, неинтересно.
Иное дело — новые слуги. Они жили в глубине коридора, пять дверей с одной его стороны, пять с другой. Первая дверь слева была приоткрыта, в ней кто-то жалобно всхлипывал и звучал еле слышный ласковый голос. Лотти заглянула в щелку, подсмотрела, как лакей утешает свою дочь и вдруг очень-очень захотела быть не принцессой, а самой обыкновенной девочкой, пускай даже служанкой, но только чтоб кто-нибудь добрый, заботливый, родной обнимал, утешал, гладил по голове, говорил что всё будет хорошо.
Но человек не выбирает своей юдоли, говорит мадемуазель Бурде, а влачится по ней, не гневя Господа сетованиями. Не стала сетовать и Лотти, повлачилась дальше, однако больше ничего примечательного в мансарде не обнаружила. Остальные двери были закрыты и молчаливы.
Узкая и скрипучая лестница с дубовыми ступенями вела вниз, на этаж, где находились апартаменты maman. Пожалуй, слово «апартаменты» было слишком пышным. Это в Людвигсбурге маменька занимала целое крыло, а здесь всего две комнаты: по левую руку салон, по правую — будуар.
Сначала Лотти заглянула в салон. Пусто, сумрачно. Шторы на окнах, как всегда, плотно сдвинуты. Проскользнув в белую дверь, украшенную львиными мордами, девочка раздвинула бархатные портьеры, чтобы посмотреть на мир снаружи.
Большая квадратная площадь,
Она похожа на меня, подумала Лотти. Тоже «высочество», потому что очень высокая, тоже сверкает, тоже одинокая, никому не нужная.
Скрипнула дверь. Принцесса спряталась за штору.
Камеристка Берта, тяжело ступая, прошла мимо. Она была старая, грузная, состояла при maman еще с тех пор, когда та была девицей или даже девочкой.
— Теперь уже с утра начала, — бурчала себе под нос Берта. — Мигрень не мигрень, а налакается своей дряни и сидит, глаза таращит, сова совой. Ох царица небесная… А, вон она, шаль-то…
Взяла что-то с кресла, заковыляла обратно.
К maman Лотти заглядывать не стала, хотя та ее не заметила бы. Наверное, уже выпила лауданум и теперь будет до обеда сидеть в полутьме, глядя в пространство с сонной мечтательной улыбкой.
На этом этаже тоже ничего страшного вроде бы нет. Но еще скучнее, чем наверху.
Теперь бельэтаж, где разместился papa. Там надо быть начеку. Батюшка бывает или очень веселый, и тогда бояться его незачем — он шутит, смеется, может закружить в вальсе, или злой, и тогда все от него прячутся. Правда, случается, что секунду назад он хохотал и распевал арии, а потом вдруг из-за чего-нибудь разгневался и сделался злой, так что в любом случае лучше ему на глаза не попадаться. К тому же, судя по слезам Сюзанны, сегодня он, кажется, не в духе.
И всё же исследовать эту территорию тоже необходимо. Мало ли что там обнаружится.
Этаж был уже не «домашний», а парадный, ведь в отличие от maman, которую никто никогда не посещает, у papa будут часто бывать гости.
На красивую хрустальную люстру, висевшую над лестничной площадкой, Лотти полюбовалась, запрокинув голову — так высок был украшенный фресками потолок. Расположение комнат такое же, как наверху: справа — спальня, слева — салон, который батюшка именует «кабинетом», хотя там нет ни книг, ни письменного стола. Читать он не любит, а пишет только короткие записки, стоя перед конторкой.
Лотти приложила ухо к двери справа — проверить, там ли отец. Услышала женский голос, проговоривший по-французски: «Поль, что за муха вас укусила? Право, я уйду!»
Гостьи у papa бывали еще чаще, чем гости. И нередко оставались на ночь. Это у обычных людей принято, чтобы муж всегда ночевал только со своей женой. У королей и принцев не так. Им полагаются фаворитки. У дедушки Фридриха кроме бабушки-королевы была еще графиня фон Торнау, которая жила не в замке Людвигсбург, а в Штутгарте, прямо в королевском дворце Нойес-Шлосс. У нового короля, дяди Вильгельма, батюшкиного старшего брата — все знают — есть госпожа Ля-Флеш, очень красивая дама, а законная супруга занимается благотворительностью. Каждый спасается от одиночества как умеет.