На санях
Шрифт:
— Почти? — спросил Марк, зачем-то ставя подпись, не похожую на свою обычную — как будто это что-то могло изменить.
Я сексот, я стукач, про которых Рогачов говорил, что они самые гнусные существа на свете, хуже палачей. Пьеса «На дне». Ниже пасть нельзя.
Но оказалось, что можно.
— Да. Ты молодец, что не слил капитану своего приятеля. Иначе угодил бы под раздел «в составе преступной группы». Но мне ты на подельника ориентировочку дай. Письменно. В порядке сотрудничества. Не бойся за него, я не милиционер, дело шить не буду. Просто хочу убедиться, что ты со мной темнить не собираешься. Он кто, тоже студент?
— С ним… с ним точно
В светло-голубых глазах Сергея Сергеевича что-то мелькнуло.
— А если будет, тогда что? Ответишь мне отказом? Так у нас, Максимка, не пойдет. Или туда — или сюда. Решающий момент в твоей жизни. Что ты в подписку вцепился? Порвать ее хочешь? Рви. Тебя в камере урки ждут. И всё дальнейшее, по прейскуранту. — Через несколько секунд засмеялся. — Шучу. Ничего с твоим корешом я не сделаю. Просто проведу профилактическую беседу. Если он тоже студент.
— Студент. Областного педагогического, — с облегчением сказал Марк. — Владимир Щеголев, отчества не знаю.
ВСЯ ЖИЗНЬ ВПЕРЕДИ
— И вот еще что, если уж мы о литературе, — сказал Сергей Сергеевич, затормозив на светофоре. — Тебе может позвонить мой коллега. Не знаю, как он представится. У нас для оперативной работы тоже псевдонимы, причем для разных информаторов разные. Я, как ты наверняка догадался, на самом деле не Сергей Сергеевич… — Покосился, усмехнулся краем рта. — Не догадался? Может, потом, если подружимся всерьез, познакомимся еще раз, по-настоящему. За мостом направо поворачивать, на Плющиху?
Отвезти домой куратор предложил сам. Удивился:
— Ты чего это в одном свитере?
— Я закаленный, — ответил Марат. Из камеры он взял только шарф и шапку, опоганенное пальто ногой запихнул подальше под лавку.
— Не, брат. К вечеру похолодало. Простудишься. Подкину тебя до твоего Пуговишникова переулка, мне по дороге.
Сели в бежевую «волгу». Марк попросил разрешения закурить, достал возвращенные сигареты и увидел, что в пачке осталась только одна. Менты попользовались. Хорошо хоть часы отдали. Они правда были простенькие, старый «полет». В досегодняшней жизни Марк их стеснялся, запихивал подальше под рукав. Те, прежние страдания — из-за одежды и прочей чепухи — сейчас казались утраченным раем. Бывший Андрей Болконский превратился в героя повести «Ибикус», мелкого шпика Невзораки.
Он дымил, помалкивал. На пустой желудок от табака мутило, но сидеть и совсем ничего не делать было бы еще хуже. Водитель же всё время говорил, иногда задавая вроде бы небрежные, а на самом деле, вероятно, следующие какой-то системе вопросы.
— Быстро я с тобой управился. Пожалуй, на второй тайм еще успею. Ты что больше любишь — хоккей или футбол?
— Футбол.
— Ставлю диагноз: имеешь склонность к неразделенной любви. — Сергей Сергеевич хохотнул. Настроение у него было очень хорошее. — С футболом у нашей страны перспективы хреновые, а вот по хоккею претендуем на мировое лидерство. Поэтому настоящий советский патриот предпочитает не кожаный мяч, а золотую шайбу. И не оперу, а балет. Почему балет? Правильно: «а также в области балета мы впереди планеты всей». Ты, наверно, в театр ходишь. Парень ты интеллигентный, батя у тебя член Союза писателей. Кстати обращайся, могу с театральными билетами помочь. У нас свой лимит. Ты какой театр больше любишь? «Таганку»? «Современник»?
Методичку отрабатывает, тоскливо подумал Марк. Потом какой-нибудь свой отчет составит,
— Я театр не очень. Больше кино.
— Я честно говоря тоже. Люблю чтоб с погружением, без «понарошку». Как с хорошей книгой. Вот смотришь «Тени исчезают в полдень» или «Щит и меч» — прямо живешь с героями. Есть у тебя любимый писатель?
После этого он и заговорил про коллегу, который может позвонить.
— Мой товарищ работает с литературной общественностью. Сфера идеологическая, надо держать руку на пульсе. Может тобой заинтересоваться, раз ты из такой семьи. В этом случае получится от тебя двойная польза, а стало быть тебе — двойной почет. Будешь у нас проходить как сверхценный кадр, а это, Максим, путевка в большущую жизнь. Ты вот пришибленный сидишь, и психологически это понятно, а пройдет время — поймешь, что нынешний день, 27 февраля 1977 года, был самым важным рубежом в твоей жизни.
От этих слов стало совсем паршиво. Сунув в пепельницу окурок, Марк автоматически пошарил в пустой пачке.
— Еще покурить? — спросил Сергей Сергеевич. — На. Считай, что это аванс, за будущую работу.
Вынул из бардачка и торжественным жестом вручил нераспечатанную пачку «Явы».
С ней в руке Марк и вылез из машины около подъезда.
— Бывай, Максимка. Скоро увидимся, — попрощался Сергей Сергеевич.
«Волга» пыхнула сизым дымом, отъехала.
Марк смотрел на сигаретную пачку. Тридцатикопеечная «Ява» — вот теперь его цена. Тридцать даже не серебреников, а копеек. А имя ему не Марк, не Мрак и не Маркс — Максимка.
Скрипнул зубами, приказал себе не раскисать. Предстояло еще выдержать допрос инквизиции дома.
— Господи, где ты был весь день? Мог бы позвонить из автомата! Я уже не знала, что думать! — начала мать прямо на пороге. Потом: — Почему ты без пальто? Где оно?
— Сперли, — хмуро сказал он. Пока поднимался по лестнице, всё продумал. — Мы с ребятами играли в хоккей. Снял, положил на скамейку. И увел кто-то. Жутко замерз.
— Ты разве играешь в хоккей? Ты же не умеешь на коньках? — растерянно произнесла она. — И… как же ты без пальто? Еще весь март впереди. Надо что-то купить, но у нас сейчас… Марат, ты слышал?
Отчим выглядывал из кабинета, блестел очками.
— Слышал.
Дверь закрылась.
— Чаю горячего. Чтоб не простудился. Или лучше попариться в ванной? — заметалась мать. — С пальто что-нибудь придумаем. Денег займем. Только бы ты не разболелся.
Смотреть на ее взволнованное лицо не было никаких сил. Марк присел на корточки развязать шнурки.
— Мы не на коньках, просто по снегу шайбу гоняли… Да ничего, не заболею. Чаю потом. Очень есть хочется.
На кухне ел солянку, не чувствуя вкуса. Радио, будто издеваясь, пело: «Не надо печалиться, вся жизнь впереди. Вся жизнь впереди, надейся и жди».
Я подумаю про это завтра, на свежую голову, сказал себе Марк. В универ все равно без пальто не пойдешь, буду дома один и во всем разберусь. Я умный. Не может, чтобы не было никакого выхода. Ну, или надо выработать правила вот этой жизни. Которая впереди…
Вернулась мать, погладила по голове, поцеловала в затылок.
— Ничего, не переживай. Эйнштейн тоже был рассеянный. Я всё придумала. Завтра наденешь куртку Марата. Он опять простыл, выходить не будет. А послезавтра у меня библиотечный день. Придешь после занятий — поездим по магазинам. Пятьдесят рублей есть, остальные одолжу на работе.