Начало
Шрифт:
— Читать Павел без тебя умеет, — говорит мама, и я понимаю, что прокололся.
— Да-да, читать дед точно может. Он же учителем работал, — вступает в разговор отец, и настроение окончательно портится.
«Ну всё. Обложили волчонка. Сдаюсь», — расстраиваюсь чуть ли не до слёз и иду прятаться в свою комнату, но дорогу к отступлению преграждает бабуля.
— Куда ты? Одно дело читать, а другое писать. Что он своими култышками намалюет? Может, дочек с Новым годом ещё не поздравил? Марш сейчас же к Павлу!
Уши горят,
Уже стоя во дворе под хлопьями снега, кричу домочадцам:
— Тетрадку-то дайте какую-никакую!
Мне выносят тетрадку и ручку, а ещё грозят, чтобы бегом мчался и не заставлял старика ждать, а то и уши у меня открутятся, и попа от ремня подрумянится.
— Так вот значит, как. Подействовал мой гипноз. Сработал. Любо-дорого, как сработал. Всю семью на ноги поднял, — приговариваю я, ошалев от случившегося, и топаю по слякоти в сторону дедовой улицы.
* * *
Павел был в хате и растапливал печку. Дым валил из трубы такой, будто жёг дед резину или мазут. Сажа крупными чёрными хлопьями летала над двором, смешивалась с падавшим снегом и оседала на землю серыми чернильными кляксами.
— Деда, — позвал я тихонько и стукнул в нужное окошко.
— Изыди, — донеслось из хаты, что на нашем языке означало: «Я в порядке сам, и дела наши посреднические тоже. Следуй, куда собирался».
— Так мне в сарай идти? — спросил я, переминаясь с ноги на ногу.
А снег валил и валил. Всё вокруг на глазах промокало, и я уже начал переживать, что деду тоже нет до меня дела. Что вот-вот промокну, после чего меня обязательно разоблачат, догадавшись, что дело с письмом полная фикция.
— Заходи, — донеслась спасительная, но непонятная команда.
— В хату? — удивился я.
— В хату.
«Со старым что-то не так. Никогда ещё меня домой не впускал», — подумал я и распахнул дверь в сени дедова жилища.
В сенях всё было простенько, как и положено в кубанских хатах. Керосиновая лампа на маленьком столике, вешалка для одежды, калоши и прочая обувка, мелкая утварь для хозяйства. Ничего лишнего, ничего ненужного.
Я разделся, повесил пальтишко на вешалку рядом с дедовыми вещами, разулся, напялил взрослые тапки и, взявшись за ручку двери, громко предупредил:
— Вхожу.
Дед сидел у самой печи и ворочал кочергой тлеющие поленья. Ко мне поворачиваться он явно не собирался, и я замер в ожидании, не предложит ли старый присесть. Павел с таким предложением не торопился, и я начал украдкой осматривать комнату.
Это была спальня и кухня одновременно, а у того окошка, в которое я уже пару раз стучался, и откуда дед смешно отвечал «изыди», стоял топчан. Диваном это сооружение назвать было нельзя, а топчаном в самый раз. На нём старик дежурил по ночам, лёжа или сидя, когда заболят
— Всё увидал, что хотел? — вспомнил обо мне наставник.
— Я по делу пришёл. Записать клятву посредника. Я и тебе всё, что надо, напишу.
Дед закряхтел, но вставать с табурета не стал. Развернулся ко мне лицом и спиной к печке.
— Писатель, говоришь, — ухмыльнулся он и кивнул в сторону стола. — Ну, садись, доставай причиндалы.
Я вспомнил, что тетрадка с ручкой остались в кармане пальто, и рванулся к сеням, но дед скомандовал:
— Отставить! Вон, на этажерке всё имеется. Бери, что нужно, и садись уже.
Я шагнул к этажерке, занимавшей угол слева от двери в следующую комнату. На ней стопка тетрадок, химические карандаши, ручки с перьями для чернил, авторучки, конверты, открытки на все случаи жизни, и ещё много чего. Взял первую попавшуюся тетрадку, авторучку и сел за стол.
— Ты правда учителем был? — не утерпел и спросил после увиденных канцтоваров.
— Кто-то уже донёс? — грозно повёл дед бровью. — Ты только квартальному не скажи. Я для него малограмотный и полоумный. Ещё прознает, что столько лет придуривался, беды не оберёшься.
— От меня не прознает, — твёрдо пообещал я, и чуть не добавил «честное октябрятское». — А ты чему учил, деда?
— Всему. Когда комсомольцы… Да эти… В кожанах за мной прибыли, я портки чуть не обмочил. Они где-то пронюхали, что я грамотный да науки разумею, вот и пришли, окаянные. Так я, почитай, лет пять учил. Счёту учил, грамоте, пока они учительницу из Екатеринодара не выписали. После освободили меня. Ещё грозились выпороть за то, что молиться тоже учил. Пороть не пороли, а на флот забрали.
Вставать Павел так и не стал, и никакой торжественности в этот раз не было. Просто, взгляд его остановился, он посерьёзнел, выпрямил спину и начал медленно диктовать клятву посвящения в посредники.
Это, скорее всего, был первый в моей жизни диктант, и диктант, куда серьёзней, чем в школе. Дед не частил, и я успевал записывать слово в слово. Когда дошли до того места, где нужно было поклониться, он уточнил:
— Здесь поклон в пояс вежливый. Так и пиши в скобочках: поклон, — и продолжил дальше: — Я Иван, крещёный и нарождённый, сын Ивана, внук Ивана, правнук Ивана, нарекаю тебя…
Тут он увидел, что я давно не пишу, а сижу с открытым ртом и бессмысленно моргаю. А я, действительно, после скобочек со словом «поклон» ничего не делал. Оцепенел и сидел не шелохнувшись, и мой острый умишко наотрез отказывался трудиться, пока не получит или объяснение, или оплеуху.
«Какой ещё Иван? Деда все Павлом зовут, и он на Павла отзывается. Или он не Павел вовсе?» — стучало в голове молоточками, отвлекая от всего и вся.
— Ты, что это, бесова душа, не пишешь? Уснул, что ли? — в свою очередь удивился дед. — Скажи спасибо, что зима, а то бы мухи в рот залетели.