Начало
Шрифт:
«Вот те на. Я, оказывается, не только ругательское задание провалил, но ещё и в розовых облаках витаю. Детство из меня никак не выветрится, что ли? Мне бы всё забавы да игрушки, а люди вон, делом заняты».
— Не знаю я никаких сигналов. Никто мене о них не рассказывал, — огрызнулся я сердито.
«И у моего терпения есть стена, в которую могу упереться. Тогда держитесь все. Иду вразнос!» — распсиховался я не на шутку. Чуть не зарычал от нахлынувшего ожесточения.
— Что же это делается? Про задание ни от кого ни слова, ни полслова. Про сигналы ни словечка от овечки. А что на закуску? Добивай уже, — раскричался я и грозно двинулся на умника-дружка,
— Слива! Слива! — заверещал близнец, как полоумный.
Я замер. В сарае никаких слив и близко не было, даже сушёных, а нахлынувшая злость на товарища улетучилась так же скоро, как появилась.
Осознав, что чуть не наломал дров, я примиряюще спросил:
— Это сигнал?
— Пока не сигнал, а предложение на тему опасности. Случайно проговорился.
Мы на скорую руку помирились, и одиннадцатый рассказал всё, о чём знал.
— Я пока один сигнал знаю. Баба Нюра научила. Это и для дня, и для ночи, когда задержишься на задании или прогулке. И если затемно возвращаешься, должен у неё или у деда спросить разрешение на проход. Дважды стучишь в окошко, что слева от крыльца, и тихо зовёшь: «Баб Нюра». Или: «Дед Паша». А они, если признают тебя и пропустят, скажут в ответ: «Изыди». Проход, значит, открыт, и ты мчишься, куда хотел. А если не признают или прохода нет по какой-то причине, тогда ответят: «Кто там?» Но нам с тобой ещё рано об этом думать. Хотя, сейчас темнеет быстро, и мы тоже можем припоздниться.
— И Новый год наступает, — продолжил я в тон другу. — Если у тебя всё, тогда предлагаю разойтись. Мне одному побыть нужно. Над заданием подумать.
…Изыди, говоришь? Вот шутники. Прямо как нечистой силе.
— А приборка? — напомнил напарник.
— А организацию приборки я поручаю тебе. Напиши пару записок первому и десятому, чтобы завтра… А для верности, послезавтра собрались, там и осилим. Хорошо? А мне сейчас, правда, много времени на думы нужно, — взмолился я, собираясь успокоиться и прийти в себя, а потом обмозговать новости по их горячим следам.
Одиннадцатый согласился взять организацию мероприятия на себя, и мы разошлись.
* * *
На следующий день я вернулся из школы и не выходил из дома до самого вечера. Лежал, думал о вчерашних новостях, и настроение то чуточку улучшалось, то окончательно портилось. Мама пару раз подходила, проверяла ладонью мой лоб, не заболел ли, пожимала плечами и удалялась.
Откуда ей было знать, что сынок с головой в фантазиях и путешествует по мирам. Забредает в сказочные места, спасает малых детей и ровесников, а то и немощных старушек. В общем, геройствует как может.
Потом задумался о более насущных вещах, о сигналах, о том, когда и при каких обстоятельствах они могут понадобиться. «Если они такие нужные, значит, и случаться будет всякое», — запугивал себя. А то, что это всякое уже заждалось за углом, ни капельки не сомневался. От всего этого впадал в такое уныние, такую хандру, что даже обыкновенные уроки делать не хотел, а о сигналах думать и подавно.
Для порядка начеркал на листке несколько слов и пронумеровал их цифрами, что потом должно было означать, для каких сигналов они придуманы, а из головы никак не вылезала «опасная» слива одиннадцатого.
Но с задумкой напарника об особом свисте я согласился. Только вот, в семье у нас свистеть запрещено. Бабуля за этим строго следила и, если что, прикрикивала: «Денег не будет!»
— Здесь нужно другое, — размышлял я, размышлял, и вдруг вспомнил, что
Неожиданно для себя издал эту трель, прямо не вставая с дивана: «Тьи-пу, тьи-пу. Тить-тить!» Никто из домашних на синичий вызов не среагировал, никто не прибежал с порцией подзатыльников, и это небывалое обстоятельство улучшило настроение. Я порадовался и своевременному изобретению, и отсутствию наказания за его испытание, а потом взялся за уроки. «Если останутся силы на ругательства, одолею их тоже», — пообещал себе, а потом так и сделал.
* * *
В назначенный день приборки сарая я бодро вышел на улицу. Перво-наперво избавился от налетевших дружков, соврав, что командирован родителями по делам, и пошагал к Павлу.
Неладное увидел сразу, свернув на дедову улицу: старик сидел на лавчонке и щурился на декабрьское солнышко.
— Чего ты, деда, тут охраняешь? — начал я осторожно, когда подошёл к ёжившемуся на ветру Павлу.
— Тебя дожидаюсь, — обрадовался старик, а скорее изобразил радость. — Твоя шлёп-компания уже на месте. В сарайчике, значит, свирепствует и лютует. И конспирацию не блюдёт ни в коем разе. Вот я, старый пень, сижу тут и мёрзну, пока эти ироды там революцию устраивают.
— Сейчас же их угомоню, — пообещал я и собрался проследовать с мятежно-успокоительной миссией.
— Нет уж. Рядом садись. Вместе страдать будем, — приказал дед и не пустил во двор. — Там этот, адъютант твой, понагнал с полдюжины, теперь пыль коромыслом висит. А ты мне тут для сугреву надобен.
— Как это, для сугреву?
— А я пока на тебя злюсь, мне, вроде как, теплее становится. Или о холоде думать некогда, — объяснил старикан. — И вас, сорванцов, от чужих глаз оберечь нужно. Сам-то я уже давно о себе соседское мнение с репутацией испортил. И всё из-за профессии нашей.
Мне стало интересно, как дед испортил репутацию, и что ещё из него можно выудить, пока нам обоим придётся на улице маяться.
— Не растолкуешь? Про соседей. Что ты такого им сделал?
— Не только растолкую, — вскочил Павел со скамейки и начал раскланиваться из стороны в сторону. — Я те, голубчик, сейчас продемонстрирую.
Ничего подобного от деда я не ожидал.
Павел перестал бить поклоны, и это оказалась только разминка. Потом он намеренно сгорбился, вытаращил глаза так, что они вот-вот вывалятся из глазниц, сделал придурковатое лицо, наклонил голову к самому плечу и пошагал вдоль тротуара. В одну сторону пройдёт – взгляд от меня не отворачивает. В другую проковыляет – то же самое: пялится, словно чокнутый, и даже не моргает.
Мне от дедовой пляски с приглядкой стало не по себе, и я попросил его остановиться:
— Ты так отплясываешь, чтобы согреться или сглазить меня хочешь? Будет тебе. Садись уже. Или в хату пошли.
— Ага, — обрадовался Павел. — Не нравится моя цыганочка?
— Не то что не нравится, просто, не пойму, ты этой цыганочкой репутацию испортил? А глаза тогда, зачем выкатываешь?
— Это я тебе для наглядности, а себе для сугреву, — объяснил дед и прислушался к смеху из сарая. — А вот ежели кто у тебя вокруг двора, вот так за забором целыми днями ходить станет, какая у него репутация будет? — спросил он, и сам же ответил: — Никакая. Плохая значит. А мне пришлось по огороду, да по меже с соседями так выхаживать и глазками в них стрелять. Заборчик там хлипкий был, штакетник, и сквозь него всё видать на километр. Теперь доходит, зачем мне краковяк понадобился?