Над бездной
Шрифт:
— Навязчивые ласки Фламмы невыносимы! — воскликнула танцовщица, чуть не плача.
— Милая!.. я понимаю, как ты страдаешь.
— Я не могу дольше так жить!.. мой дед, напиваясь в гостях, дома не пьет ни капли; никакой Аргус не мог бы сторожить лучше его каждый мой шаг!.. Марк обещал мне увезти меня: он меня увезет из моей тюрьмы; я разорву мои цепи.
— А твоя слава на сцене?
— Ах, Фульвия!.. пропадай все!.. я бегу за ним в армию, буду жить где-нибудь в маленьком городке, питаясь моими трудами, он будет приезжать
— Дионисия, пять лет тому назад и я сказала то же самое, — пойду за Курием, хоть в пастушью хижину! И я пошла.
Два миллиона взяла я с собой, а теперь… растаяли эти деньга, как снег на горах. Что нас скоро ждет, я не знаю, и боюсь вперед знать.
— Мое искусство даст мне новые деньги, — гордо возразила танцовщица.
— Разве за искусство платят танцовщице, друг мой? платят ей за ее красоту и снисходительность к поклонникам. На краю света для тебя найдется другой Фламиний Фламма и будет надоедать и преследовать тебя. Тернистый путь дает жизнь влюбленным!.. мои мученья уже начинаются.
— Курий разлюбил тебя?
— О, нет! — вздохнула Фульвия. — наша любовь никогда не охладеет. Есть нечто, чего я еще не поняла, но боюсь… Бедность?
— Хуже. Против бедности мы уже приняли меры, променяв наш огромный дом на уютную квартирку на Авентине. Слуг продали, кроме троих; продали и лошадей. У нас осталось кое-что, дающее возможность если не избежать разорения, то отсрочить его, а тем временем мы что-нибудь придумаем…
Фульвия и Курий в последний год каждый день решались поутру что-нибудь придумать для избежания грозящей нищеты; ночь наступала, но легкомысленные головы влюбленных ничего не придумывали, откладывая это до завтра.
— Что же тебя пугает? — спросила Дионисия.
— Есть человек… везде я его вижу, куда бы ни пошла; в лавку ли зайду, он там; в храме ли помолюсь, — он очутится сзади меня, в театре ли сяду, — увижу его вблизи. Он везде, как тень, ходит за мной. Его взор жжет мою душу; его голос я слышу, даже оставшись одна. Никуда нельзя от него скрыться; никто и ничто не спасет от него избранную жертву.
— Катилина?
— Да.
— Ты скажи об этом Орестилле.
— Я говорила; она на меня рассердилась за несправедливые подозрения.
— Скажи Семпронии.
— Говорила… она захохотала.
— Фульвия, обе мы несчастны. Бежим вместе!..
— Куда бежать, Дионисия? враги везде нас найдут.
Осторожные шаги прервали беседу подруг. В комнату вошел Марк Афраний.
— Дионисия!.. два слова! — сказал молодой человек, севши подле танцовщицы, — я боюсь долго разговаривать с тобой; моя мачеха следит за мной, а за тобой — Фламма.
— Я сумела вовлечь старика в азартную игру; от Лентула нельзя скоро отделаться. Орестилла и Семпрония заняты ожиданием пробуждения моего замаскированного дедушки. Будь покоен, милый Марк!
— Я поступил в армию Помпея и уезжаю завтра.
— Когда ты успел?.. вдруг…
— Я старался это скрыть, чтобы враги не расстроили моих планов. Я хочу порвать всякую связь с компанией этих отчаянных злодеев, — игроков, пьяниц, расточителей, убийц; они увлекли меня и заставили растратить все мое наследство после матери; они сделали меня таким образом рабом моего скряги-отца. Я не могу жить в этом доме: я задыхаюсь в этой атмосфере всяких низостей и несправедливостей.
— Марк, возьми меня с собой, увези!
— Милая, куда же я тебя увезу? взяв тебя, я возьму и все легионы моих врагов, которые погонятся за мною из мести. Я дождусь смерти моего отца: тогда мы будем счастливы.
— Но Фламма…
— Употребляй все хитрости, чтобы обмануть его и твоего Аргуса-деда, но… лишь бы твое сердце не изменило мне!
— Прощай, Марк!
— Прощай!
Они простились, зная, что больше не удастся им переговорить во всю ночь.
В зале все смеялись на проснувшегося Диона, несколько минут недоумевавшего, каким образом у него выросла борода на бритом подбородке.
— Мой добрый, благородный друг, не выпить ли нам еще? — беспрестанно спрашивал Фламма Лентула.
— Отчего не выпить? — отвечал тот и обыграл его.
Старый Афраний дулся, считая про себя, во что обойдется ему этот вечер, но утешал себя мыслью, что у него гости редко бывают, а он бывает в гостях почти каждый день, имея возможность экономией вознаградить себя за расход.
Потешившись над старым Дионом, гости занялись рыбой, назначенной к ужину. Поставив на стол стеклянные вазы с небольшим количеством воды, они положили туда барбунов и, закрыв плотными крышками, стали следить, как умирает эта рыба, меняя свой цвет в предсмертной агонии.
Семпрония захотела, чтобы барбун умер без воды у нее на руках и держала скользкую рыбу, не жалея своего хорошего платья.
Орестилла, подражая ей, делала то же самое, вопреки мужу, заворчавшему на ее небрежное отношение к обновке, пятна на которой поведут к новому расходу.
Ланасса, покинув игроков, также подошла.
Фламиний и Курий кончили игру и стали говорить с Марком Афранием о своих общих бедах. Все трое любили друг друга и все они не могли друг другу помочь ничем, кроме доброго слова, потому что были легкомысленными простаками, сбитыми с толка ужасным кругом злодеев, между которыми вращались.
Это был заколдованный круг, из которого нельзя было выйти человеку, раз туда попавшему.
Афраний утверждал, что он теперь навсегда свободен от союза расточителей. Фламиний и Курий уверяли его, что он скоро разочаруется в этом, потому что и в Азии злодеи достанут его.
Слуга ввел в залу человека, в котором игроки узнали одного из невольников Мелхолы.
Еврей с низким поклоном вручил Фламинию восковые дощечки с написанным на них письмом.
Осмотрев печать, юноша побледнел.