Напряжение
Шрифт:
– Жить хочется… Жить… - Эльмара корежило от боли.
– Сейчас особенно… Жалко из-за дряни умирать.
– Не надо, Эльмар, не надо, дорогой, - говорил Чупреев, сжимая горячую, потную руку друга.
– Мы же с тобой Новый год еще не встретили…
Эльмар улыбнулся - это была та улыбка, которая так нравилась Чупрееву, - и слабо покачал головой…
Пожилой врач осмотрел его, сделал укол и, мрачный, вышел в коридор вслед за Чупреевым.
– Мой долг сказать вам прямо - положение безнадежное, - сказал он без предисловий, уклоняясь от встречи со скорбными глазами
– Остались считанные минуты… Самое лучшее, если мы предоставим раненому полный покой.
Чупреев кивнул и вернулся; сел на прежнее место, боясь шевельнуться.
– Сережа, слышишь меня?
– очнулся Эльмар.
– В столе… фотография Люды… адрес в письмах… Напиши ей…
Где-то вдали в репродукторах праздничных улиц перезванивались колокола. Гулко, весомо и не спеша пробили часы Спасской башни. Чупрееву казалось, что он слышит мужской голос: «С Новым годом, дорогие товарищи!» И ему хотелось, чтобы эти звуки дошли и до Эльмара. Но Эльмар закрыл глаза и больше не открывал их - он ничего уже не мог услышать…
19
Чупреев вернулся в Ленинград 5 января, на три дня позднее приказа.
По телефону он попросил разрешения задержаться в Риге - хотел проводить в последний путь Эльмара, выполнить его завещание.
Он все еще не мог оправиться от потрясения и явился на работу тихий, подавленный, бледный от потери крови, прижимая к груди висящую на перевязи руку. Быков сразу вызвал его, Изотова и Шумского к себе. Стараясь не упустить ничего, Чупреев рассказал о рижской операции, об Эльмаре и его последних минутах…
– Трикотажа только в квартире Далматова изъяли на восемьдесят девять тысяч рублей. Кроме того, ценностей - золота, бриллиантов - на шестьсот двадцать восемь тысяч, - сказал он нерадостно и вздохнул: - Но Эльмара нет, такого человека!..
Чупреев замолчал, и никто не решился нарушить тишину. В раздумье Быков постукивал тупым концом карандаша по столу и сопел. Потом сказал, зная, что слова его не принесут утешения:
– Такая уж у нас работа… А ты как?
– Он кивнул на забинтованную руку.
– В госпиталь ляжешь? Подлечиться небось надо?
– Ничего, Павел Евгеньевич, рана чепуховая, сама заживет, - ответил Чупреев, приподнимая руку.
Быков пожал плечами и посмотрел на Шумского:
– Алексей Иванович, заканчивай дело Красильникова, сейчас все зависит от тебя, как ты сумеешь их разговорить.
Шумский сам знал это и готовился к решающим допросам. Собранные сведения о Потапенко, Далматове, Венте, Красильникове, утверждения экспертизы, наконец, логическое осмысление возможных поступков каждого с учетом их психологии давали ему право полностью воссоздать картину трагических событий той ночи. Он досконально знал роль каждого, но этого было недостаточно - он нуждался в подтверждении своих мыслей у самих арестованных. Поэтому ему приходилось тщательно обдумывать очередной допрос, чтобы не уводить следствие в сторону, а получить признание.
Далматова, его мать - старуху, живущую с ним в квартире, и Венту Калныню привезли в Ленинград. При первом же знакомстве с ними Шумский стал выяснять, знают ли они Потапенко.
Очная ставка матери Далматова с Вентой заставила признаться Венту, что она знает Потапенко. После этого Далматову запираться уже не было смысла.
Шумский принял признания Далматова как должное и даже не упрекнул его в том, что всего лишь два дня назад он начисто отрицал свое знакомство с Потапенко. Шумский вообще был на редкость корректен и деловит, разговаривая с Далматовым. Далматов же пытался выглядеть спокойным, вслушивался в каждое слово, отвечал четко и не упускал случая съязвить, но по еле уловимым признакам Шумский видел, что спокойствие Далматова лишь внешнее, что нервы его взвинчены до предела - в таких случаях люди не спят или им снятся кошмары, - что он трусит, понимая всю тяжесть своего положения, и что долго сопротивляться он будет не в состоянии.
– Я потому так сосредоточил внимание на вашем знакомстве с Потапенко, - сказал Шумский будничным тоном, разглядывая какую-то бумажку, - что в связи с ним я вынужден предъявить вам обвинение в убийстве человека, фамилию которого вы могли знать, но могли и не знать. Это убийство произошло в ночь с двенадцатого на тринадцатое мая прошлого года в Ленинграде, в саду…
Далматов улыбнулся одними губами, сложил руки на груди.
– Почему вы думаете, что это я стрелял в саду? С таким же успехом я могу сказать, что там в ночь… с какого - с четырнадцатого на пятнадцатое?
– были вы. С меня хватит того, что уже есть. Зачем мне клеить еще какое-то убийство?
– Я не сказал, что в саду стреляли, - заметил Шумский, - я только сказал, что в саду произошло убийство. Но это лишний раз доказывает, что вы знаете, о чем идет речь… Да, в саду стреляли, и стреляли вы. После выстрела в Красильникова остались пуля и гильза. Вы стреляли в товарища Эльмара Пуриньша - пуля и гильза тоже остались. А стрелял-то один и тот же человек и из одного и того же пистолета. Кто же это, по-вашему, был, а?
– Не знаю. Я купил «збройовку» за две недели до Нового года в Риге, совершенно случайно, у одного барыги, и не могу отвечать за того, кто владел пистолетом раньше. Может быть, именно из-за того, что случилось у вас в саду, от него и хотели избавиться, - откуда мне знать? А то, что произошло с вашим работником, - роковая случайность. Поверьте, клянусь, я не хотел его убивать, я защищался…
– Послушайте, Далматов, - раздраженно сказал Шумский, прерывая его, - я могу опровергнуть каждую вашу фразу. Вы защищались - от кого? От милиции? Милиционер напал на вас? Вы не хотели убивать и выстрелили в упор? И это роковая случайность? Так же - в упор - вы убили другого человека, вы ранили, а могли убить еще одного нашего сотрудника. Не слишком ли много роковых случайностей? И если я говорю, что в Риге и Ленинграде из одного и того же пистолета стрелял один и тот же человек, значит, у меня есть на то веские основания…