Напряжение
Шрифт:
– Спасибо, - сказал Шумский, - а не можете ли вы определить, что это за ткань?
– Почему же, охотно… Это мое ремесло… Наш, отечественный трикотаж. Шелковая нить, сорт первый, - сказал эксперт, взвешивая каждое слово.
– Но должен вам сказать, что трикотаж не ленинградский. Машин, дающих такую вязку, у нас нет. По всей вероятности, это рижская продукция, фабрики «Блонда».
– Вот как?
– проговорил Шумский и вынул из сейфа рубашки, найденные в портфеле у Красильникова.
– Ну а что вы скажете об этих?
Старик снова долго водил лупой,
– Та же картина, - сказал эксперт.
– Все то же самое. Цвет только разный - те полосатенькие, эти белые… Но материал одной фабрики. А где сшиты - неясно, потому что опять же ярлыков нет.
– Ну что же, - удовлетворенно сказал Шумский, - мне остается задать вам последний вопрос: какова продажная цена такой рубашки?
– От шестидесяти до семидесяти пяти рублей, - ответил старик. Кусочком замши он протер лупу и аккуратно положил ее в кожаный футляр.
– Но я знаю, вы люди точные и любите точность. Поэтому разрешите мне уточнить цену и позвонить вам. Однако имейте в виду: эти рубашки ни в коем случае не дороже и не дешевле той цены, которую я назвал.
Вечером Чупрееву в Ригу была послана шифрованная телеграмма. Ему предлагалось произвести негласный обыск у рижских приятелей Потапенко.
16
В ожидании вестей от Чупреева Шумский и Изотов продолжали допрашивать свидетелей. Обнаружилось уже восемь человек, которые приобрели рубашки у Потапенко. Цена колебалась от сорока до пятидесяти; причину продажи Потапенко всем называл одну и ту же. Шумский и Изотов уже сами, без эксперта, легко узнавали особую вязку трикотажа, которую производила лишь одна фабрика в Союзе - рижская «Блонда».
– В чем же дело?
– спросил Изотов, небрежно чиркнув спичкой, чтобы дать прикурить Шумскому.
– Спекуляция?
– Угу, - затягиваясь, прогудел Шумский.
– Хороша спекуляция! Хотел бы я найти дельца, который покупал бы за шестьдесят - семьдесят рублей, а продавал за сорок. Это все равно что у Ильфа. Помнишь? Фальшивомонетчики с трудом из двух золотых сделали один и угодили на вечную каторгу. С трудом… - Он поднял палец и рассмеялся.
– Нет, брат, здесь, должно быть, хищение, и крупное, возможно даже неоднократное.
– Думаешь, он шил из ворованного материала?
– Не похоже. При обыске мы так или иначе натолкнулись бы на материю, не на куски, так на раскрой, обрезки… Нет, здесь орудует шайка, а Потапенко - звено… Впрочем, ну их к черту, рубашки, пусть Кока Звягинцев ими занимается. Это прямое дело ОБХСС.
– Шумский скрестил руки на груди, вздохнул.
– Нас должно интересовать одно: какую роль в убийстве сыграл Потапенко, на чем строились их взаимоотношения?
На допросах Потапенко отрицал все: Красильникова он не знал, никогда не видел, поэтому, естественно, записок ему не писал и не мог писать. И вообще никаких записок он никому не писал; рубашек не продавал; с Ригой никаких дел не имел.
Подобные обвиняемые, отрицавшие все на свете, Шумскому попадались.
– Значит, кто такой Красильников, вы не знаете, - утвердительно сказал Шумский.
Потапенко кивнул, закрыв свои серые водянистые глаза:
– Совершенно верно.
– И записка эта написана не вашей рукой.
– Не моей.
– А что вы скажете на это?
– Шумский театральным жестом протянул анкету, заполненную Потапенко в эстраде, заявление в домохозяйство и бланк с графической экспертизой почерка записки.
– Видите, почерк-то один и тот же…
Потапенко подержал перед глазами листы и вернул их с безучастным видом.
– Так ведь экспертиза может и ошибиться, - сказал он спокойно.
– Анкету писал я, это точно, заявление - тоже я, а вот записка не моя.
– Не-ет, - возразил Шумский, чувствуя, что Потапенко уже некуда деться.
– Это вы бросьте. Экспертиза строится на научной основе. А науку не обманешь. Но если уж вы такой Фома неверный, то взгляните сюда.
– Он достал тетрадь, найденную Изотовым у Потапенко, открыл на том месте, где был вырван клок от страницы, и приставил записку.
– Так что же? Права или не права экспертиза?
На Потапенко это произвело потрясающее впечатление. Он вскочил было, потом сел, сильно сомкнул губы, сдерживая себя, и отвернулся.
– Ну я жду, - торжествуя, сказал Шумский.
– Кто же написал записку?
– Я…
– Ну вот и хорошо.
– В голосе Шумского появилась мягкость, даже ласковость.
– Теперь остается вспомнить, при каких обстоятельствах вы ее написали и кому.
Потапенко, подумав, стал рассказывать, а Шумский не спеша заносил его слова в протокол:
«По поводу предъявленной записки заявляю. Да, это писал я, собственноручно. Она адресована моему приятелю Георгию Каширскому, который должен был прийти ко мне за переделанной курткой. В тот вечер, 26 мая, я не мог быть дома: меня неожиданно пригласил мой приятель Сухарев Геннадий Алексеевич, проживающий по улице Декабристов, 62, на день рождения. Я написал эту записку и приколол ее к входной двери снаружи, как это делаю обычно в таких случаях. Где работает Каширский, я не знаю, отчества его также не знаю».
– Видите, как все, оказывается, просто, - с едва заметной иронией сказал Шумский, закончив писать, - а вы зачем-то с такой тщательностью скрывали, что записка ваша. Почему? А причина-то была. И по этой же причине вы старательно изменили свой почерк. Так почему же?
Потапенко сделал вид, что не слышал Шумского, а Шумский не стал настаивать на ответе и приказал конвоиру увести заключенного.
Потом пришел Изотов. Шумский с видимой охотой опустился на диван, потер ладонью лицо.