Напряжение
Шрифт:
Пуля попала Кириллу в глаз; он лежал на спине, подмяв рацию, и еще вздрагивал. Из живота Степана била кровь, черным пятном расползаясь по льду. Плохо соображая, Николай, схватил валявшийся подле Кирилла автомат и тут же бросил его, метнулся к Степану, начал стаскивать с него вещевой мешок… И вдруг удар под колено свалил Николая. Большим грузным телом Степан навалился на него, хрипя и извергая проклятья.
– Сучье падло, сволочь…
Слабеющие руки тянулись к горлу, отвратно пахло кровью. Задыхаясь, Николай с трудом отвел их, выбрался из-под Степана, отскочил,
В беспамятстве снял Степанов мешок, рванул орден, обшарил труп и, навесив за плечи автоматы, качаясь, зашагал прочь.
На востоке появилась светлая полоска, когда он, обессиленный, мокрый от пота, дотащился до берега. Впереди темнели бугры; справа - силуэт, напоминающий судно… Щелкнул выстрел, следом другой, третий… Просвистела пуля. Николай встрепенулся, поднял руку с автоматом, крикнул изо всех сил:
– Не стреляйте, свой я, свой, не стреляйте!..
– И бросился навстречу.
Выстрелы прекратились. К нему бежали краснофлотцы, окружили плотным угрюмым кольцом, а он все повторял, как заклинание:
– Свой я, не стреляйте, свой…
– У нас там своих нет, все чужие.
– Ого, автоматов-то сколько! На целый взвод хватит!
– Сдавай оружие!
Сорвали с него автоматы, стали обыскивать, но он не давался.
– Оружия больше нет, а документы не трогайте, нельзя, ребята… Позовите командира.
– Да чего с ним тарабанить! Врежь ему, Федька, по харе на первый раз.. Свой!.. Будет знать своих!
– Отставить!
– резким тенорком крикнул молоденький лейтенант, расталкивая краснофлотцев; в одной руке пистолет, в другой фонарь.
– Что здесь происходит?
– Да вот, говорит, свой, с той стороны прибег…
Лейтенант направил свет на Николая - увидел дикие глаза, раскрытый рот, мелко и часто заглатывающий воздух, лицо грязное, в крови, пот струями стекал со лба, на носу капля…
– Кто таков? Фамилия, документы, - грозно сказал лейтенант, не опуская пистолет.
Николай не шевельнулся. Облизнул сухие губы, произнес тихо:
– Товарищ лейтенант, не могу я говорить. Ведите меня в особый отдел флота.
Лейтенант опустил глаза, раздумывая. Крикнул жадно прислушивающимся к разговору краснофлотцам:
– Разойдись!
– и после этого скомандовал Николаю: - Вперед!
12. ИЗВЕСТНАЯ ДОЛЯ РИСКА
– Настоящая фамилия моя Русинов, Константин Афанасьевич, - говорил Николай; глубоко в животе что-то сжалось трепетно под тяжелым взглядом батальонного комиссара.
– Родился в деревне Шерстобитово Нижегородской губернии в двадцать первом году. Когда мне было одиннадцать лет, отец со всеми нами перебрался в Рыбинск - там жила сестра матери, - устроился на маслобойный завод чернорабочим. В Рыбинске в сороковом году я был призван на флот. Проходил службу в Таллине, на минном тральщике, старшим краснофлотцем. Там же участвовал в боях, комсомолец…
– Были комсомольцем, - поправил Дранишников, перелистывая краснофлотскую книжку на имя Николая Мартыненко.
– Продолжайте, я слушаю.
Лицо у Дранишникова
– При отходе наших из Таллина двадцать девятого августа мы попали в самое пекло…
– Как вы сказали?
– поморщился Дранишников.
– Двадцать девятого августа? Но наши войска отошли двадцать восьмого. Интересно, где же находился ваш тральщик целые сутки?
Русинов качнул головой, лицо стало белым.
– Да, конечно, двадцать восьмого… Жуткий был день. Наши корабли попали в минное поле, стали подрываться… Огонь, грохот…
– Дальше…
– Тральщик наш получил две пробоины в носовой отсек, мы начали тонуть. В воде я кое-как ухватился за кильблок. Сколько держался, не знаю, темнеть уже начало, а потом, наверное, стал захлебываться, потому что не помню, как фашисты меня подобрали, - очнулся на берегу. И - в лагерь. Там же, под Таллином… Били, еда - гороховая баланда раз в сутки, с утра до вечера таскали гравий. В бараках - грязь, вши, раненые вместе со здоровыми, врачей не было, тут же и умирали…
– Это все известно. Говорите о себе…
– Был у нас в лагере один тип. Губанов, но, может быть, это не настоящая его фамилия, кажется, бывший младший лейтенант. При каждом удобном случае он заводил разговор, что у гитлеровцев есть военные школы и туда принимают русских, хорошо с ними обращаются, кормят. Со мной он тоже говорил.
Дранишников поджал тонкие губы в иронической усмешке:
– Понравились ему?.. О назначении этих школ он вам говорил?
– Нет. Но я, конечно, понимал, что это за школы, Я думал так: попаду туда - сумею вернуться к нашим. И даже помочь чем-нибудь. Иначе выбраться оттуда было невозможно. В школу они меня взяли, не сразу, правда, но взяли.
– Каким же образом?
– Я придумал себе другую биографию. Мне было это нетрудно, потому что в нашей деревне почти все Русиновы. И очень хорошо помню - пацанами мы бегали смотреть, - как выселяли в Сибирь кулака Афанасия Русинова, тезку отца. Дом у него был кирпичный, четыре лошади, одиннадцать коров, огромный сад… Вот я и решил сделаться вроде как бы его сыном. А сын кулака разве может быть доволен Советской властью? Сказал Губанову. Через день вызвали меня к коменданту лагеря майору Бергману. Я ему повторил все, что говорил Губанову. Несколько дней меня не трогали - наверно, проверяли, потом снова вызвали и спросили, хочу ли я служить немецкому командованию. Я согласился…
Дранишников вышел из-за стола, остановился перед Русиновым, подергивая ногой. Сказал глухо, не отрывая от него взгляда:
– Вы отдаете себе отчет, что ваш поступок - измена Родине, измена воинской присяге? Вы знаете, чего вы заслуживаете?
– Знаю, - виновато покивал головой Русинов, оставаясь сидеть прямо.
– Но знаю и себя. С первого дня в школе я начал готовиться к переходу к своим. И вот я здесь. А теперь, - пожал плечами - делайте со мной все, что я заслуживаю. Отдайте под трибунал, в штрафбат… Я готов…