Наши за границей

Лейкин Николай Александрович

— Voyons, madame… Alors on peut partir…

— Ме се не па ли рю Лафаетъ е рю Лафигъ, ме энъ птитъ рю…

— Prenez seulement place, — указалъ извозчикъ на экипажъ.

— Садись, Николай Иванычъ… Мы додемъ до улицы Лафаетъ, а тажъ будемъ искать. Я помню, что три или четыре переулка отъ улицы Лафаетъ.

— Два, а не четыре. Мн помнится, что два.

— Гд теб знать, коли ты по сторонамъ звалъ! Я улицы замчала, я и про Жерома вспомнила, и про угольщика Жака. Садись скорй.

— Ахъ, какая бда стряслась! —

кряхтлъ Николай Ивановичъ, залзая въ экипажъ. — Ну, какъ мы теперь ночью будемъ разыскивать переулки!

Извозчикъ стегнулъ лошадь. Похали.

— Помнится мн также, что въ одномъ переулк, черезъ который мы проходили изъ гостинницы въ рю Лафаетъ эту самую, была вырыта яма и въ ней копались около тротуара два блузника, — сказала Глафира Семеновна, припоминая мстность.

— А мн помнится, что недалеко отъ гостинницы была ршеточка желзная съ шишечками, — прибавилъ Николай Ивановичъ.

— Ври больше! Ршеточка съ шишечками совсмъ въ другомъ конц города, около церкви Нотръ-Дамъ.

— Врешь, врешь! Тамъ еще мальчишка стоялъ, какую-то трещетку вертлъ.

— Дуракъ! Да разв можно по мальчишк съ трещеткой замчать! Ну, мальчишка съ трещеткой… Днемъ стоялъ, а вдь ужъ теперь ночь. Неужели такъ до ночи и будетъ съ трещеткой стоять!

— Да вдь я къ слову, Глаша. Ну, чего ты сердишься? И наконецъ ругаться. Люди въ несчастіи, не знаютъ какъ домой попасть, а она ругается.

— Да тебя мало ругать, мало! Батюшки! Да ты пьянъ, ты клюешь носомъ! И чего ты этого коньяку въ театр насосался!

— Я не пьянъ. Я ни въ одномъ глаз…

— Не пьянъ… Цлый графинъ высосалъ.

— Графинъ… Говорить-то все можно. Разв это графинъ! Разв такіе графины бываютъ? Бородавка какая-то вмсто графина. Въ немъ и стакана коньяку не было.

— Боже мой, Боже мой! У тебя даже языкъ заплетается… Впопыхахъ-то я сначала и не замтила. Ну, что я буду длать съ тобой пьянымъ. Вдь насъ въ часть возьмутъ, въ полицейскую часть.

— Успокойся, здсь частей нтъ. Здсь цивилизація. Да и пьяныхъ никуда по высшей цивилизаціи не берутъ.

— Пьяница!

— Я пьяница? Нтъ, пардонъ, мадамъ.

— Молчи.

Вскор супруги подъхали къ рю Лафаетъ. Извозчикъ указалъ на улицу.

— А рю Лафитъ, — спросила Глафира Семеновна.

— Ce n'est pas loin, madame.

— Ну, куда теперь хать? Надо выйти изъ экипажа и искать переулки пшкомъ, — сказала Глафира Семеновна. — Коше! Арете… Выходи, Николай Иванычъ. Разсчитывайся съ извозчикомъ.

— Зачмъ выходить? Прямо… — бормоталъ Николай Ивановичъ пьянымъ голосомъ, но все-таки выпихнутый Глафирой Семеновной, вышелъ и сталъ отдавать извозчику деньги.

— Батюшки! Да ты до того пьянъ, что качаешься. Вотъ тебя до чего развезло! Ночь, чужой городъ, пьяный мужъ… Ну, что мн съ тобой теперь длать! — восклицала Глафира Семеновна.

XXXV

Николая

Ивановича дйствительно, какъ говорится, совсмъ развезло отъ выпитаго коньяку, когда онъ съ супругой пріхалъ въ улицу Лафаетъ. Приходилось искать гостинницу, гд они остановились, но къ этому онъ оказался ршительно неспособнымъ. Когда онъ разсчитался съ извозчикомъ и попробовалъ идти по тротуару улицы, его такъ качнуло въ сторону, что онъ налетлъ на громадное зеркальное стекло шляпнаго магазина и чуть не разбилъ его. Бормоталъ онъ безъ умолку.

— Шляпный магазинъ… Вотъ хоть убей — этого шляпнаго магазина я не помню; стало быть, мы не туда идемъ, — говорилъ онъ.

— Да что ты помнишь! Что ты можешь помнить, ежели ты пьянъ, какъ сапожникъ! — восклицала Глафира Семеновна, чуть не плача, и взяла мужа подъ руку, стараясь поддержать его на ходу.

— Врешь. Ршеточку съ шишечками я помню чудесно. Она вотъ бокъ-о-бокъ съ нашей гостинницей. А гд эта ршеточка съ шишечками?

— Иди, иди, пьяница. Господи! Что мн длать съ пьянымъ мужемъ!

— Глаша, я не пьянъ… Врь совсти, не пьянъ.

— Молчи!

Но Николай Ивановичъ не унимался. По дорог онъ задиралъ проходящихъ мальчишекъ, останавливался у открытыхъ дверей магазиновъ съ выставками дешевыхъ товаровъ на улиц около оконъ; у одного изъ такихъ магазиновъ купилъ онъ красную суконную фуражку безъ козырька съ вытисненной на дн ея золотомъ Эйфелевой башней и даже для чего-то надлъ эту фуражку себ на голову, а шляпу свою понесъ въ рук.

— Снимешь ты съ своей головы эту дурацкую фуражку, или не снимешь, шутъ гороховый! — кричала на него Глафира Семеновна.

— Зачмъ снимать? Это на память. Это въ воспоминаніе объ Эйфелевой башн. Пусть вс видятъ, что русскій славянинъ Николай Ивановъ…

— Пьянъ? Это врно. Это всякій видитъ.

— Не пьянъ. Зачмъ пьянъ? Пусть вс видятъ, что русскій славянинъ изъ далекихъ сверныхъ странъ побывалъ на выставк и сочувствуетъ французамъ! Вивъ ля Франсъ… Глаша! Хочешь, я закричу вотъ на этомъ перекрестк — вивъ ля Франсъ?

— Кричи, кричи. Но какъ только ты закричишь, сейчасъ-же я тебя брошу и убгу. Такъ ты и знай, что убгу.

— Постой, постой… Хочешь, я теб вотъ этотъ красный корсетъ съ кружевами куплю, что въ окн выставленъ?

— Ничего мн не надо. Иди.

— Отчего? Вотъ корсетъ, такъ корсетъ! Русская славянка, да ежели въ этомъ корсет! А ты хочешь ногу телятины? Вонъ нога телятины въ магазин виситъ. Глаша! Смотри-ка! Телячьи-то окорока у нихъ продаютъ въ бумажныхъ штанинахъ съ кружевами. Вотъ такъ штука! Батюшки! Да и сырые телячьи мозги въ коробк съ бордюромъ. Ну, мясная лавка! У насъ магазины брилліантщиковъ на Невскомъ такой роскоши не видятъ. Хочешь мозги. Завтра отдадимъ хозяйк, чтобъ она намъ на завтракъ поджарила.