Наследница Ильи Муромца
Шрифт:
— Жаль, нельзя до заката пить вино, — сказал Алладин. — Но после захода солнца я достану кувшин.
— Не получится, — вежливо отклонила я приглашение. — Когда стемнеет, мне надо быть в развалинах мечети, что за стенами города…
— Ой! — закрыла рот руками матушка Марьям.
— Зачем тебе? Это гиблое место. Там обитают гули! — Алладин не на шутку встревожился, и даже взял меня за рукав. — Не ходи!
— У меня там дела. Глядишь, и гулей подрежу штуки две-три, — бодро солгала я.
— Такой молодой, ещё борода не растёт, а уже
— Я пойду с тобой, Дауд ибн Джамиль! — Алладин соскочил с дастархана и начал возбуждённо бегать туда-сюда, топча босыми ногами пыль. — У меня есть острый нож, который оставил мне отец и смелость, которую даровал Аллах, милостивый и милосердный! Вместе мы одолеем чудовищ!
— Сынок! — ещё пуще загоревала Марьям, которой не улыбалось остаться одной, без добытчика и защиты. Увы, Аграба не отличалась особенной толерантностью к женщинам. Да и сына она любила, конечно.
— Он вернётся в целости и сохранности, я обещаю, — поклонилась я женщине. Спросите, почему не отговорила Алладина от путешествия? А вы попробуйте остановить семнадцатилетнего средневекового парня от возможности набить кому-нибудь морду без последствий, заслужить имя героя, да ещё и пограбить кого-нибудь по дороге? Вот-вот. Только время зря терять. Тем временем Марьям принесла старые, стоптанные туфли — видимо, мужа, чтобы сынок не шёл босиком. Сложила несъеденное в узел и отдала Алладину. Подозреваю, что это была последняя пища в дома.
— Оставь, — одними губами шепнула я недотёпе, который уже приноровился тащить узел. — Лепёшку одну возьми.
— Почему?
— В дороге еда будет тяготить, от сытной еды будет тянуть спать. Ты собрался на пикник или на войну? — неизвестно, понял ли Алладин слово «пикник». Но узел сгрузил обратно, и вытащил одну лепёшку. Умница. Его матери этого на неделю хватит, если не больше. Всё-таки дети — такие эгоистичные…
И мы вышли за ворота дувана сразу, как солнце коснулось краем горизонта. Идти было недалеко, и было ещё более-менее светло, когда мы добрались до развалин. Минарет, на удивление, остался цел, но на него нельзя было взобраться: лестница обрушилась с середины и вниз. Мы выбрали кучу камней, за которыми можно было спрятать стоячую лошадь, и заняли место для наблюдения.
— От тебя пахнет миндальным мылом, о Дауд ибн Джамиль, — прошептал Алладин. — Как от девушки.
— Я тебе сейчас нос на бок сверну, если ты не заткнёшься, — прошипела я. Демаскироваться до того, как заявятся таинственные незнакомки, было бы глупо вдвойне.
— У тебя белые руки и нежный голос, — не унимался наблюдательный засранец. Неужели догадался?
— Я серьёзно тебе говорю: сверну нос на бок, будешь похож на начальника султанской стражи.
— Не отвечай, молчи, Дауд ибн Джамиль. Я догадался. Ты — принц.
Догадался
— Ты прав, мой друг! Я принц страны Библиарии, приехал к султану Боруху за помощью… — и тут меня осенило, — но султан спустил на меня своих стражников, рассеял моих спутников, и теперь для меня есть только один путь: победить гулей в развалинах, вынудить их сказать волшебные слова, чтобы победить одного волшебника. Волшебник тот живёт в городе Магриб, и я должен отправиться туда, чтобы достать волшебную вещь, которая спасёт моё государство!
— Но султан Борух мог просто дать войско… — озадаченно сказал Алладин.
— Мог. Но коварная женщина из числа наложниц возвела на меня напраслину, и вот я — гоним и порицаем.
У меня сейчас язык отвалится так разговаривать. Вот смысл наворачивать всякие завитушки, если разговаривают, к примеру, два голодранца на базаре? Если «Тысячу и одну ночь» изложить простым языком, то получится не восемь томов, а один, сильно напоминающий милицейскую сводку за месяц. В общем, я попыталась приноровиться к языку Аграбы и, как оказалось, даже слишком успешно.
— Я поеду с тобой, принц Дауд ибн Джамиль, и буду твоим спутником и оруженосцем! — пафосно возгласил Алладин. Здесь вообще, похоже не принято спрашивать людей, чего они хотят. Замуж или жениться — как родители скажут, жить или умереть — как султан скажет, спутники вон, без спросу навязываются. То ли они время берегут, то ли договариваться не умеют. Скорее — второе.
— Ладно, — сказала я, думая, что надо будет потерять Алладина в развалинах и тихо свалить в закат без прицепа, — давай, помолчим, чтобы нас не услышали гули.
И вовремя: в разрушенную молельную залу вошли три фигуры. Маленькая и круглая, высокая и плечистая, и третья — тоненькая, как тростиночка. Все они выглядели жутко. Вокруг фигур развевались белые шёлковые обрывки, вместо лиц были оскалившиеся черепа, а, войдя, трое гулей принялись размахивать руками и завывать. В целом, было очень похоже на сцену из мультфильма про Карлсона, где тот гонял грабителей Валле и Рулле, переодевшись призраком. Я обернулась, чтобы поделиться весельем с Алладином, но увидела, что храбрый воин Аграбы лежит в обмороке.
— Нормально, — подумала я. — И этот смельчак напрашивался ко мне в охранники?
Впрочем, было дело, читала я истории, как негры-людоеды, рвавшие врагов в бою на куски зубами, умирали, если при них разламывали табличку с написанным на ней именем воина. Вот так вот. Чуринга они назывались, да. И тут случилось то же самое: Алладин может сразиться с человеком, но бессилен против сверхъестественного. Братьев Винчестеров из нас не получится.
Тем временем тоненькая гуль проныла:
— У меня голова болит от этого черепа! Можно я сниму, тётя Фатима?