Наваждение
Шрифт:
Ей было пріятно видть какъ я задыхался отъ словъ ея, какъ на ея глазахъ я сходилъ съ ума. Ей пріятно было сознаніе ея безконечной власти надо мною. Она торжествовала, когда я окончательно измученный и выведенный изъ всякаго терпнія, объявилъ ей и генералу, что завтра ду за границу.
Она въ тотъ-же вечеръ пріхала ко мн, увидла уложенныя мои вещи, сама все выложила опять изъ чемодановъ въ комоды, заперла, ключи взяла съ собою, цловала меня, бсилась, хохотала — и я не ухалъ.
Я на другой день опять былъ у нея и при ней сплеталъ генералу глупую исторію о томъ, какъ на служб мн дали важное спшное дло, которое помшало моей поздк.
Чего она
Иногда я замчалъ, что она, наконецъ, хочетъ оставить эту отчаянную, безобразную игру. Вотъ она встрчаетъ меня серьезно и спокойно, вотъ она, наконецъ, проситъ у меня прощенія, говоритъ что понимаетъ какъ безумно, какъ подло (это ея выраженіе) ведетъ себя, плачетъ. Вотъ почти весь вечеръ прошелъ, и я едва узнаю ее. Снова я вижу въ ней другой образъ и снова въ своемъ безумномъ, несчастномъ ослпленіи, готовъ ей врить, готовъ ждать чего-то, на что-то надяться.
Но она не можетъ долго выдержать и конецъ вечера завершается новымъ бредомъ.
Зачмъ я тогда ухалъ изъ Петербурга? Но, Боже мой, какъ-же мн было не хать?! Да и помогъ-ли бы я чему-нибудь, отвратилъ-ли бы что-нибудь? Такъ или иначе, а вышло-бы то-же самое, такъ должно было… Какой это ужасный день и какъ ясно я его вижу предъ собой… Я по обыкновенію посл обда получилъ отъ нея записку. Она звала меня и сердилась что я два дня не показывался, писала, что въ девять часовъ будетъ непремнно дома. Я вышелъ въ половин десятаго и пошелъ пшкомъ, хотя съ утра не переставая лилъ дождь, и на улицахъ было грязно и скверно. Но я всегда любилъ такую погоду и именно осенью, вечеромъ, въ Петербург. Я любилъ эту мглу, этотъ паръ въ сыромъ, безвтренномъ воздух, блестящія мокрыя плиты тротуаровъ, осторожно ступающія черезъ лужи фигуры прохожихъ. Мн длалось тогда какъ-то тихо, будто внутри останавливается что-то и замираетъ…
Я шелъ медленно знакомою дорогой и по временамъ совсмъ забывался, такъ что не помнилъ пройденнаго пространства; еслибы въ такую минуту подошли ко мн и закричали у самаго уха, я-бы и этого не замтилъ. Потомъ вдругъ, очнувшись, я начиналъ усиленно интересоваться всмъ, что было кругомъ меня. Я заглядывалъ въ окна магазиновъ, разсматривалъ каждую встрчную фигуру. Я и теперь помню все, всякую мелочь, бывшую тогда предъ моими глазами, какъ будто все это нужно помнить, какъ будто оно иметъ какую-нибудь связь съ тмъ, что потомъ случилось… Наконецъ, я остановился у знакомаго подъзда.
Входя въ ея гостиную, я чуть не наткнулся на Рамзаева. Онъ стоялъ со шляпой въ рук и застегивалъ перчатку. Зина была рядомъ съ нимъ и очевидно что-то ему сейчасъ говорила. Она, по обыкновенію, чуть замтно покачиваясь, подошла ко мн и крпко сжала мн руку. Съ Рамзаевымъ мы не поклонились. При вид его мое раздраженіе усилилось еще больше. Мн захотлось еще разъ назвать его подлецомъ и посмотрть, какъ онъ опять промолчитъ на это названіе. Но я далъ Зин честное слово его не трогать, къ тому-же въ сосдней комнат я слышалъ шаги ея мужа и, конечно, жаля старика, долженъ былъ молчать.
Рамзаевъ отлично понималъ мое положеніе. Поэтому онъ нисколько не спшилъ уходить, нахальнйшемъ образомъ длалъ видъ, что меня не замчаетъ, и даже два раза посмотрлъ на меня, какъ будто въ пустое пространство.
— Такъ
Она вышла его проводить.
Я едва владлъ собою. Я хорошо понималъ, что Рамзаевъ нарочно хвастается предо мной, что вотъ она поручаетъ ему свои дла, что онъ близкій ей человкъ, другъ дома и что моя исторія съ нимъ нисколько не испортила ихъ отношеній. Но, вдь, я и такъ, безъ этихъ вншнихъ доказательствъ, все равно давно ужъ понималъ, что тутъ есть какая-то близость и даже, можетъ быть, гораздо боле серьезная, чмъ дружеское исполненіе порученій и веденіе длъ. И эта близость, это что-то таинственное, что было между ними и что я и сейчасъ замтилъ, по тому какъ они глядли другъ на друга, возмущало мою душу…
Шевельнулась портьера, выглянула голова старика.
— Здравствуйте, голубчикъ, — сказалъ онъ мн, своимъ тихимъ, кроткимъ голосомъ. — Только не подходите, не подходите: вы съ холоду! Обогрйтесь…
Онъ спрятался за портьеру.
Вошла Зина. Я хотлъ было выразить ей все, что мучило меня и возмущало по поводу Рамзаева; но взглянулъ на нее и не сказалъ ни слова. Она тоже ничего не говорила. Она подошла ко мн, спутала мн рукою волосы, а потомъ сла къ роялю и заиграла что-то очень странное, длинное, безконечное, гд по временамъ мн слышались какіе-то колокольчики, каждый разъ больно ударявшіе мн въ сердце и голову.
Я придвинулъ кресло къ самой ея табуретк. Мы почти касались другъ друга. Мы могли говорить тихо, тихо, и старикъ не могъ насъ слышать изъ сосдней комнаты, гд онъ, кажется, уже дремалъ за своею газетой. На далекомъ угловомъ столик слабо свтилась лампа, прикрытая темнымъ абажуромъ. Я чувствовалъ, какъ необычайный мракъ начиналъ окутывать все предо мною…
— Что длать, Зина? — почти безсознательно прошепталъ я.
— Что, что длать? — повторила она.
— Что длать человку, который идетъ во мракъ и наврное знаетъ, что нужно идти впередъ… его мозгъ работаетъ, его чувства напрягаются невыносимо, но онъ ничего не видитъ, не слышитъ, не понимаетъ. Предъ нимъ мелькаютъ только туманные призраки, и онъ сейчасъ-же сознаетъ, что это призраки его воображенія, а не живые, настоящіе предметы…
— Коли человкъ силенъ, такъ онъ долженъ знать, что ему длать, — шепнула Зина, и новый колокольчикъ, сорвавшись съ клавишей, злобно ударилъ меня.
— Ахъ, Зина? — вскрикнулъ я, даже невольно схватившись за грудь. — Да, вдь, всякая сила только тогда можетъ выказаться, когда есть съ чмъ бороться, когда то, что побороть нужно, видно! А, вдь, въ этой темнот ничего не видно и не слышно, силу-то и обратить не на что! Она можетъ только нестись куда-то впередъ, въ пропасть…
— Нестись!.. То-есть сложить руки и отдаться теченію, какая-же это сила? Это слабость?.. — усмхнулась Зина, искоса и лукаво взглянувъ на меня.
— Нтъ… это не «по теченію», это бездна… это несчастіе и безуміе…
— Можетъ быть, ты и правъ, только я не понимаю, зачмъ все это; ничего этого нтъ и быть не можетъ…
И она оборвала свою музыку цлымъ дождемъ невыносимыхъ колокольчиковъ.
Я поднялся съ кресла и взглянулъ за портьеру, старикъ лежалъ въ своемъ мховомъ халат на кушетк; газета свалилась на коверъ, очки спустились къ самому кончику носа. Глаза были закрыты и старое, красивое лицо его показалось мн до такой степени безжизненнымъ и страшнымъ, что я наврное-бы подумалъ, что онъ уже умеръ, если-бы тоненькій свистъ не выходилъ изъ-подъ сдыхъ, вчно надушенныхъ усовъ его.